Сын негодяя - Сорж Шаландон

Республики. Вержес воздевал обличающий палец к небу, а твой защитник, наверно, взывал к милосердию присяжных. Сцена в духе старого черно-белого кино.

И вообще, какой он был, этот твой адвокат? Сколько ему было лет? Я подумал о Ремю в «Незнакомцах в доме»[38], как он умолял председателя суда выслушать его, а перед тем, как занять место на скамье защи-ты, перерыл все шкафы в поисках старой мантии. И о Шарле Ванеле, защищающем «Истину» Брижит Бардо в фильме Клузо. А твой Фрейриа? Какой он – трагический? пылкий? бесцветный? Он возмущался? Расхаживал по залу суда, чтобы присяжные не забывали, что он, адвокат, здесь у себя дома? И что защитник тут – такое же полноправное лицо, как обвинитель и как все выносящие приговор? Перебрал ли он твое досье по листочкам? Размахивал ли твоим свидетельством участника Сопротивления? Выставлял ли напоказ вступление в компартию? Твой рейнджерский пропуск? Он защищал тебя всерьез или только указывал рукой на дрожащего, позеленевшего от страха парнишку на скамье подсудимых? Как долго длилась его речь? А речь прокурора? Как проходит весь суд? Мне бы хотелось, чтобы ты рассказал мне все это. Мне, твоему сыну, судебному репортеру. Все время, пока шел процесс Барби, я мечтал следить за твоим. Не для того, чтобы осуждать тебя, а чтобы лучше услышать и вникнуть. Чтобы ты объяснил, а я понял.

«По завершении защитительной речи и после того, как подсудимый сказал, что не имеет ничего добавить, председатель объявил прения законченными и приказал увести подсудимого. После чего присяжные отправились в совещательную комнату для обсуждения и голосования согласно статьям с пятьдесят первой по шестьдесят вторую включительно Указа от двадцать восьмого ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года».

* * *

Клаус Барби отказался слушать приговор. Он по-прежнему не желал являться в суд, однако Трюш потребовал, чтобы его доставили силой. И вот он вошел в огромный зал суда присяжных. Его появлению предшествовала необычайная тишина. Напряженная, заряженная любопытством и тяжелая, как спертый воздух в зале. На подсудимом была та же похожая на плащ куртка, та же синяя рубашка с широким воротником, тот же черный галстук.

В зале сидела его дочь Ута Месснер. Он вскользь улыбнулся ей, дошел до своего бокса и пожал руку утомленному шестичасовой речью адвокату. Короткий взгляд на судей и присяжных, та же учтивая улыбка. И наконец он сел и сложил руки на коленях.

Председатель Сердини наклонился к микрофону:

– Имеете ли вы что-нибудь сказать в свою защиту?

Барби встал. Тоже наклонился. И глухим, хрипловатым, но твердым голосом сказал:

– Да, господин председатель, я скажу несколько слов по-французски.

По залу прошелестел вздох, и снова тишина. Только слышно, как дышит в микрофон немец.

– Облаву в Изьё совершал не я.

Пауза.

– Принимать решения о депортации было не в моей власти. Я боролся с французским Сопротивлением, боролся довольно жестко.

Барби бросил взгляд на безмолвный зал.

– Но тогда была война, а теперь войны давно нет. Благодарю вас, господин председатель.

Андре Сердини встрепенулся, словно вышел из оцепенения, и стал зачитывать 341 вопрос, на который должны были ответить девять присяжных и трое профессиональных юристов.

Барби, мертвенно-бледный, исхудавший, с торчащими во все стороны седыми патлами, склонившись к переводчику, внимательно слушал перечень вменяемых ему преступлений. В эту минуту шеф лионского гестапо выглядел бледной тенью за стеклом бокса.

Всё, вопросы зачитаны. Времени – почти 18 часов. Председатель Сердини объявил перерыв, присяжные ушли совещаться.

А я пошел в гостиницу сочинить и надиктовать начало своего репортажа. Все знали, что совещание коллегии продлится не один час. Я начал было с описания Барби: бледное лицо, провалившиеся глаза, профиль полуживой хищной птицы. Нет, не то. Сильнее всего было его заявление на французском. Он прекрасно изложил свою мысль, хотя раньше уверял, что не понимает наш язык. Я набросал две-три фразы. Нет. Опять не то. Что было самым впечатляющим в последний день процесса? Оскорбления Вержеса в адрес пострадавших женщин? Внезапно возникшие в его речи колониализм и алжирская война? Тоже нет. Я зачеркнул все, что написал. И начал с заупокойного звона, который все еще звучал в моей душе. С того момента, когда все замерло и наконец заговорили мертвые.

* * *

Накануне ночью я прочитал самую удивительную бумагу из твоего досье. Заключение коллегии присяжных. Я открыл окно, чтобы впустить прохладный воздух в разогревшийся за день гостиничный номер. Выпил банку пива. Выпил вторую.

То был простой лист бумаги, без шапки, номера и печати. Как будто после приговора его можно было разорвать. Председатель суда записал от руки два вопроса, поставленные перед народной коллегией. Она состояла из четырех патриотов, назначенных местным комитетом Освобождения и юристом. Я прочитал их имена. Нарсис, Огюст, Мари, Шарль, трое мужчин и одна женщина. Обвинение представляли прокурор и его секретарь. Почерк у председателя – красивый, беглый.

«Виновен ли подсудимый, французский подданный, в совершении предательства, поскольку в 1942 году, находясь на территории Франции и ее союзников в войне против Германии, он подписал контракт с Легионом „Триколор“, тем самым обратив оружие против Франции и действуя в интересах врага?»

Ниже написано: «Большинством голосов – нет».

Добавочный вопрос, той же рукой:

«Виновен ли он в том, что в 1942 году, находясь на территории Франции и ее союзников в войне против Германии, сознательно совершал в военное время поступки, наносящие ущерб национальной обороне, и действовал в интересах врага? И все это вследствие добровольного подписания контракта с Легионом „Триколор“?»

Должно быть, судья устал – последние слова были написаны кое-как, неразборчиво.

Под этой фразой ответ: «Большинством голосов – да».

Из второй формулировки исчезли два пункта. «Предательство» и «обратил оружие против Франции». Эти обвинения присяжные отвергли. Нет, ты не предавал Францию и не убивал французов. Но да, ты воевал в Легионе «Триколор». И да, ты наносил ущерб своей стране и ее народу. Судьи оставили без внимания сомнения участников следствия, включая полицейских и жандармов, которые были убеждены, что ты всех одурачил. Заключение следствия гласило:

«Хотя прямые доказательства отсутствуют, подозреваемый должен быть признан немецким шпионом с невыясненными полномочиями. Как бы то ни было, он представляет собой значительную угрозу для государства и должен рассматриваться как опасный преступник».

Один из дознавателей написал карандашом на полях протокола с твоими показаниями: «Гестапо?» Другой добавил и уже без вопросительного знака: «Внедренный нацистский агент». Французской полиции было ясно: ты с первого дня выбрал сторону врага. А немцы старательно соорудили тебе легенду. Готовили тебя два