Сын негодяя - Сорж Шаландон

года и запустили. Вот зачем ты проник к партизанам в немецкой форме и с оружием в придачу. Вот зачем воевал в FTP.

Жандармы пытались разобраться. Полицейские ловили тебя на нестыковках, но ты стоял на своем. По их мнению, нацистскую куклу, в которую ты превратился, разломали американцы. Им было мало одной фотографии, где ты кривляешься с патриотической повязкой на руке. И ты ударился в панику.

«Весьма вероятно, что американцы задержали его, когда он пытался перейти через линию фронта к немцам», – написал комиссар Арбонье в записке с грифом «секретно» на имя командующего 1-м военным округом департамента Нор. Для всех, кто по многу часов тебя допрашивал и много дней наблюдал, ты был презренным шпионом, которого надо судить в Свободной Франции. Матерым врагом, которого, как и других таких же, надо ставить к стенке в тюремном дворе.

Обвинение требовало твоей смерти, но Нарсис, Огюст, Мари и Шарль решили иначе. Еще одна строчка от руки в конце документа: «смягчающие обстоятельства» – и дальше: «большинством голосов – да».

В самом низу приговор: «Решение – один год тюрьмы. Пять лет поражения в гражданских правах». И подписи. Одна похожа на стремительную, бегущую вправо подпись какого-нибудь банкира. Другая – на закорючку школьника, повторно обведенную пером. Третья простецкая, явно крестьянская. Последняя, четвертая, рядом с инициалами председателя, – вообще клякса из детской тетрадки.

Что ж, видно, Леонс Фрейриа защищал тебя хорошо. Твоя жизнь была спасена. А значит, и моя. Придушенная твоим молчанием, она началась спустя семь лет.

* * *

Около десяти часов вечера я сидел на ступенях Дворца. Мы всё еще ждали решения суда присяжных. Надиктовав статью, я позвонил маме.

– Папа дома?

– Он спит, сынок. Поэтому я говорю шепотом.

– Как он?

– Нормально. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Всё хорошо. Ну, ты его знаешь, как обычно.

– Я не видел его сегодня в суде.

– Да-да, он не ходил. Все эти разговоры о войне его, ты знаешь, утомляют.

– Знаю, да.

– А ты где, сынок? Я слышу шум машин.

– В автомате около Дворца правосудия.

– В такое время?

– Сейчас должны вынести приговор.

– Прямо ночью?

– Да. Ты не следила за процессом?

В трубке смешок.

– Я-то? Да я в таких делах, в политике, не больно понимаю.

Она опять засмеялась.

– Моя забота – что твоему отцу завтра на обед приготовить.

Пауза.

– Ты тут, сынок?

– Да.

– Ну, давай всё, уже поздно.

– Так с отцом точно все хорошо?

Беспечность улетучилась. Голос матери стал тревожным:

– Ты что-то от меня скрываешь?

– Вовсе нет. Просто спросил.

– У него всё как обычно, говорю же.

– Вот и хорошо.

– Сегодня рано лег спать, а так – все хорошо.

* * *

Ночь, десять минут первого. Всюду – вокруг Дворца правосудия: на пешеходном мосту, на набережной Соны – толпится за металлическими загородками народ. Все стоят молча, устремив взгляд на двери суда. Внутри появились облаченные в мантии адвокаты. Поспешно сели на стулья двое секретарей.

– Всем занять свои места, – скомандовал пристав.

В зал вошли судьи и присяжные. Уселись в кресла после шестичасового совещания. Лица у всех утомленные или же так казалось от духоты и искусственного света.

– Введите подсудимого, – распорядился председатель Сердини, не поднимая головы. И когда вошел Клаус Барби, он все еще перечитывал свои бумаги. Барби сел, потом встал. В боксе защиты трое адвокатов, прислонившись к стене, напряженно смотрели на присяжных. Их коллеги со стороны обвинения тоже все были в сборе. Серж Кларсфельд, покинувший заседание, чтобы не слышать про Изьё из уст Вержеса, вернулся на свою скамью.

Ни звука. Ни вздоха.

– Слушайте внимательно, – проговорил председатель, глядя на подсудимого.

Тот стоял, наклонившись вплотную к переводчику.

– На все вопросы относительно виновности и отягчающих обстоятельств ответ «да» большинством не меньше чем в восемь голосов.

Пауза – время переводчику, чтобы он успел прошептать все это по-немецки.

– На вопрос 341 о наличии смягчающих обстоятельств ответ «нет» большинством не меньше чем в восемь голосов.

Пожизненное тюремное заключение.

Жак Вержес не шелохнулся. Барби не дрогнул. Редкие аплодисменты. И только. Кто-то в душном зале не сдержал радость, но все быстро стихло. Однако Вержес сделал жест рукой в сторону публики, словно указывая на то, что к нему относятся с ненавистью, чего на самом деле не было. В стенах Дворца правосудия адвокату защиты обеспечено уважение. Конечно, не обошлось без гневных возгласов и гримас, но то были мгновенные выплески эмоций. Всего лишь. Никакого сравнения с тем, что происходит в каком-нибудь провинциальном суде во время процесса над убийцей ребенка.

Как и другие журналисты, я выбежал из суда и рванул к будкам телефонов-автоматов, пока их не пришлось брать приступом. Приговор был ожидаемым. Признан виновным по всем статьям – все так и знали. Газета заранее приготовила второй выпуск. Я только должен был подтвердить, что всё так и есть, и отправить несколько строчек для подзаголовка.

Вернувшись, я застал около здания суда гнусное зрелище. Там собрался чуть не весь город, толпа требовала линчевать преступника на месте. Жаку Вержесу не удалось выйти. Он вернулся во Дворец правосудия и, пробивая себе путь среди последних задержавшихся журналистов, что-то отрывисто им говорил. Злился, обещал обжаловать приговор.

– Это дело – насилие над правом! Оно позорит Францию, хотя в Израиле, конечно, праздник!

Его предупредил сотрудник службы порядка – вокруг здания сотни взбешенных людей. Улицы полны негодующих горожан. Журналисты предложили Вержесу выйти из Дворца через заднюю дверь.

– Ни за что!

Полицейские в отчаянии. В зале толкучка. Последние вопросы, скорые ответы.

– Да! Подадим апелляцию! Немедленно! В понедельник!

Толпа народа у выхода на большую дворцовую лестницу. Люди толкают, пинают друг друга, кричат. Яркие лучи телевизионных прожекторов, фотовспышки на тротуарах.

– Это Вержес! – выкрикнул кто-то.

И хаос выплеснулся в ночь. Теплую, влажную, нескончаемую ночь. В десяти шагах оттуда молодежь купалась в фонтане. Легкие платья, открытые рубашки. Такая ночь словно создана для танцев и летних клятв.

Вержеса окружили. Глаза его слепил резкий свет.

Он стоял наверху, над толпой. А толпа бушевала. Полетели ругательства. За металлической загородкой кто-то вскинул руку в непристойном жесте. У многих радиоприемники. Слышен металлический голос новостного диктора. Вержес всё еще отвечал репортерам, повторяя одни и те же слова, взгляд его метался между камерами и толпой. Наконец он пошел вниз по лестнице в окружении полиции.

Поднялся дикий вой. На вышедших из суда обрушился гнев. Адвокат, полицейские, журналисты – все мерзавцы. «Смерть!» – орали мужские и женские голоса, кто-то пытался дотянуться кулаками. Кто-то скандировал: