Сын негодяя - Сорж Шаландон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дед ничего не сказал полицейским и начальнику почты, но только тут понял, что у его сына не было никакого американского друга, как он ему недавно клялся. Якобы один приятель из Монбризона, чьи родители уехали в Америку работать в игрушечном бизнесе. Этот приятель и прислал ему открытку с марками, штемпелем и фотографией куклы. И он сам, когда вырастет, поедет к другу, потому что у того в комнате две кровати, для хозяина и для гостя. А когда-нибудь он вернется в родную деревню с полными карманами золота, в ковбойской кепке, за рулем фисташкового «бентли». Точно такого же, как машинка, которую ему подарили на Новый год.
– Так что видишь? Сбрендил он не на войне. Мой сын недоумок! Кретин! – дед разгорячился.
Я боялся, что нас услышат за соседними столиками.
– Брехун – таким и уродился!
* * *
Отец слегка пошевелил пальцами левой руки, потом локтем. Он трудно, с присвистом дышал. Я же так и стоял посреди комнаты, вплотную к низенькому столику. И не спешил к нему на помощь. Теперь я не верил ему ни в чем. Его слова, его взгляды, агония – всё вранье.
– Я сказал – убирайся!
Я подождал, пока он сядет поудобнее, посмотрит мне в лицо. И сказал – чуть не шепотом:
– Может быть, нам пора поговорить?
Отец пришел в себя – те же глаза, тот же рот, тот же гонор.
– Кто ты такой? Гестапо?
Я опустил глаза.
– Я твой сын, мне тридцать пять лет, и я хочу знать.
Стертые доски пола, потрепанный ковер, рваные бумажки.
– И что же ты, гестаповец, хочешь знать?
– Прошу тебя, перестань.
– Halts Maul, du kleiner Franzmann![35]
– Я не понимаю по-немецки.
– Да что ты вообще понимаешь? Ничего! И никогда не понимал!
– Это наш последний шанс, папа.
Он вскочил.
– Цыц, засранец!
Я отшатнулся. Голова гудела. Его слова отскакивали от нее. Я их больше не слышал. Они лупили по животу.
– Если я сейчас уйду, ты меня больше никогда не увидишь.
Отец уперся в бока кулаками:
– Ну и что? Я и так не видал тебя много лет! Скучал по тебе? Да ни капли.
Он стал топтать свой протокол допроса, порвал его тапками и скомкал босыми ногами.
– Другого случая не будет, папа.
– Не зови меня больше папой! – взревел он.
И обошел вокруг столика. Я инстинктивно отступил.
– Ты мне не сын!
Он раздавил пяткой клочки фотографии.
– Ты пес! Легавый пес! Все вы такие!
– Я твой сын.
– Затрахали уже ты и твои приятели-ищейки! Сорок лет никак не отцепитесь!
В углах рта у него выступила белая пена. Я знал, что он принимает лекарства – сердечные и для мозга. Он явно искал глазами, что бы такое грохнуть, разбить, чем в меня запустить. Глыба гнева и ненависти.
– Хочешь убить свою мать?
– Нет. Ты прекрасно знаешь.
Схватив с комода телепрограмму, он швырнул ее мне в лицо, опять рухнул в кресло и раскидал по комнате подушки.
– Видеть тебя больше не хочу.
Голос его поник. Глаза потухли. Он прижал руку к груди.
– Я не хотел, чтобы так получилось, папа.
Он свирепо взглянул на меня.
– Ты явился ко мне с какими-то фальшивыми фотокарточками, поддельными бумажками и думал, что я тебя расцелую?
Отец захохотал безумным смехом.
– Да ты совсем свихнулся, журналюга хренов!
Я закрыл сумку.
– Небось ты это все состряпал со своим приятелем, этим вшивым историком?
Он позеленел.
– И сколько вам платят за такие фокусы?
Я тряхнул головой. И онемел – язык прилип к гортани.
– Ну, говори, писака? Сколько получишь за свою брехню?
Я отступил на несколько шагов.
– Давай-давай вали отсюда, пес легавый!
Я посмотрел на него. Потом закрыл глаза. Набрался духу. И выпалил:
– Тебя допрашивал комиссар Арбонье. Твоего следователя звали Анри Вюлье. У тебя была любовница по имени Полетта, фабричная работница из Сент-Этьена.
Отец опешил.
– Ты дезертировал из 5-го пехотного полка, потом из Легиона «Триколор», потом из NSKK, немцы приговорили тебя к расстрелу, но ты сбежал.
Таким я никогда его не видел. Он был похож на рыбу, выброшенную на берег, которая борется за жизнь.
– В декабре 1938-го в Виллербане ты получил членский билет коммунистической партии. Переметнулся от немцев в Сопротивление.
Я широко раскрыл глаза. Передо мною в кресле – соляная статуя.
– Твоим начальником в FTP был лейтенант Поль Рюген. Ты спас от смерти молодого партизана Сильвана Леклерка – сказал немцам, что он студент.
Я знал, что больше отец меня не перебьет. Он сидел без сил в углу ринга, закинув руки за веревки, и ждал конца. Не шевелился. Не возражал. Вытаращил глаза и судорожно хватал губами воздух.
– Еще ты спас семью Кольсон, фермеров. Жену звали Жаннетта. А через три дня ты к ним вернулся за своей курткой.
Ты закрыл рот, но челюсть еще дрожала.
– А дальше, ты же знаешь… Американские рейнджеры, арест, суд.
В ответ ни звука. Я перевел дух.
– Но мы-то с мамой? Почему, папа?
Он явно не понял вопроса.
– Почему ты просто не рассказал нам правду?
Опять ни звука.
Но вот он опустил веки и, чуть дыша, усталым голосом проговорил:
– Богатая же у тебя фантазия, журналюга.
Потом обвел глазами фотографии, листы допросов, разорванную выписку о судимости, справку об освобождении. И скривился в желчной улыбке.
– И много у тебя ушло времени, чтобы все это сварганить?
Я пристально смотрел на него.
– Небось было нелегко?
Я молчал.
– Подделать печати, бланки, фотографии – пришлось попотеть, а, тварь ты этакая?
Я задохнулся. Ледяной холод сковал меня. Я чувствовал себя так, будто стоял над отцовской могилой и проклинал его, лежащего в гробу.
– И сколько ж я, по-твоему, сменил военных форм?
Но я уже не слушал. Я еле сдерживал слезы. У меня ничего не вышло.
– Материал для отличного романа!
Я отвернулся и вышел из комнаты.
– Что, стыдно смотреть мне в глаза?
В коридоре пахло затхлостью, старьем, мертвечиной.
– Ну, хоть удовольствие получил?
Я снова повернулся к нему. По щеке у меня ползла слеза. Но он ничего не заметил.
– Гордишься собой?
Я подошел к двери.
– Чтоб
