Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева

Дивизия принца вступила в дело, но французы, усеявшие своими телами подступы к воротам, уже не пытались их штурмовать. Присланный цесаревичем лейб-егерский полк вышел за стены и меткой стрельбой умерил пыл тех, кто еще хотел сражаться. На закате Наполеон отозвал свои войска.

На Никольской и Евстафьевской башнях горели крыши; по Молоховской улице пылали все дома вплоть до гимназии; на Блонье загорелись шесть корпусов и дом вице-губернатора, где лежало около двухсот раненых, – их спешно выводили и выносили сквозь огонь и дым.

…Редкие усики и короткий, слегка вздернутый нос еще больше молодят графа Кутайсова, его карие глаза с пушистыми ресницами смотрят с мальчишеской прямотой. Он говорит, что корпусные командиры считают необходимым продолжить оборону города, и генерал Ермолов того же мнения, они сделали графа своим porte-parole[25]. Барклай-де-Толли смотрит на него устало, но терпеливо объясняет: защита города была бы необходима, если бы мы собирались следом атаковать. Однако сие совершенно невозможно. Потери наши велики, город разрушен, зачем удерживать его, бесполезно жертвуя людьми? Смоленск будет оставлен. Главное сейчас – собрать рассеянные по всему городу войска и артиллерию для произведения ретирады в полном порядке.

…В ночной темноте Корпус Дохтурова перешел на другой берег Днепра по деревянному мосту на сваях, который сразу же подожгли. Огонь перекинулся на ближайшие дома, вызвав переполох; французы тотчас переправились вброд, сходу захватили предместье и мгновенно оказались на горе у батареи, не ожидавшей его увидеть; генерал Коновницын приказал ближайшим батальонам ударить в штыки. Егеря устремились в погоню за бегущими французами; через несколько минут вниз по реке поплыли трупы утонувших.

…Едва развиднелось, в Успенский собор вбежал казак, крича: «Мост зажигают! Уходите, кто хочет, не то поздно будет!» Пока ахали да охали, мост уж запылал, а через Днепр вброд переправлялись французы. Отец Никифор побрел к своему дому, который, по Божьей милости, остался цел.

Со всех сторон стучали в барабаны; кларнеты, фаготы, трубы, рожки выдували бодрые мелодии – войска вступали в город вслед за полковыми оркестрами с тамбур-мажорами и бунчуками. «Vive l’empereur!» гремело в воздухе. С противоположного берега Днепра прилетело несколько гранат, выпущенных из русских орудий, – авось да попадем по Бонапарту.

Наполеон прибыл в полдень, остановившись в доме гражданского губернатора на Блонье. Тут же, в березовых аллеях, расположилась его гвардия, постлав на земле вместо постели бумаги, вынесенные из архивов, и сделав навесы от солнца из губернских и уездных карт. К отцу Никифору прибежал человек от архимандрита Иосифа: французы выломали двери Предтеченской церкви и грабят ризницу! Мурзакевич поспешил туда, кашляя от щипавшего горло дыма; вместе с двумя консисторскими дрался с гусарами, отнимая у них ободранные уже архиерейские облачения. Отбив нападение, схоронили миро и антиминсы, собрали рассыпанные медные пятаки в семьдесят с лишним мешков, перенесли их все в кладовую Успенского собора. Отец Никифор отправился прямиком в архиерейский дом, откуда выгнали владыку Иосифа: там теперь стоял зять Наполеона, Мюрат, Неаполитанский король. Мурзакевич пробился к самому королю; с помощью переводчика-поляка, мешая русский с латынью, просил не трогать собор и церкви, дать ему военную залогу от мародеров. Ему выделили караул для Одигитриевской церкви, пошли туда, глядь – а в храме заперты с полсотни человек: пытались бежать из города, их схватили и привели сюда.

Мюрат со свитой и сворой собак осматривал Успенский собор; никто и не подумал снять кивера и шляпы. Взобравшись на колокольню, солдаты для потехи пытались звонить в пятисотпудовые колокола, и неумелый звон этот болью отдавался в сердце. Среди дымящихся развалин, под догоравшими балками корчились обугленные тела раненых, которых не успели вывести.

…В зрительную трубу было видно, что генерал Багговут постепенно теснит неприятеля, занявшего высоты, и скоро освободит проход для арьергарда. (Ночью, в темноте и по плохим дорогам, артиллерии не удалось уйти далеко, и французская конница заскочила вперед.) Генерал Ермолов, которого Барклай послал поторопить войска, передал с ординарцем записку о том, что командующего колонной генерала Тучкова 1-го нигде не могут сыскать, а генерал Уваров вздумал запасаться фуражом и приказал солдатам вьючить сено на лошадей… Дробный стук копыт остановился у сеновала, под навесом которого стоял главнокомандующий; лицо у цесаревича красное и потное, шляпа надвинута на глаза.

– Немец, шмерц, изменник, подлец! Ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде! – Великий князь топал ногой, как застоявшаяся лошадь.

Михаил Богданович опустил трубу и обратил к нему свое бесстрастное удлиненное лицо с убегающим к темени лбом и темно-серыми глазами. Чуть позади топтались Раевский и Дохтуров, сняв шляпы и щурясь от яркого солнца.

Выпалив еще несколько упреков, пересыпанных грубой бранью, великий князь бросил через плечо адъютанту:

– Курута! Напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду!

Барклай не произнес ни слова. Цесаревич вышел, ловко вскочил на коня и пустил его вскачь, сопровождаемый своей свитой.

– Каково я этого немца отделал! – говорил он дорогой, весело смеясь.

Через два часа адъютант главнокомандующего доставил ему конверт с предписанием сдать корпус и выехать из армии.

* * *

Публика шумела, свистела, топала ногами; директор вышел на сцену, выставил вперед ладони, пытался что-то сказать – в него полетели огрызки яблок, скомканные программки и даже какие-то более увесистые предметы; он поспешно ретировался. От свиста и криков начали гаснуть свечи; зрители повалили к выходу. На площади перед театром Казасси уже выстроились в шеренгу полицейские; мгновенно утихнув, только что бушевавшая публика расходилась и разъезжалась кто куда. На следующее утро никто из полицейских так и не смог сказать, кто и когда успел пришпилить к дверям листок, обзывавший подлецами «всех, кто завтра в театре будет».

Балашов придвинул к себе стопку донесений, касавшихся вечернего происшествия. Скандал был вызван тем, что после представления «Дмитрия Донского» на сцену вышел актер французской труппы и объявил на своем языке название комедии, которую будут играть на другой день. «Купечество и простолюдины в Гостином дворе громко сетуют, что опять открыли Французский театр; они говорят, что обыватели всем готовы жертвовать для Государя и Отечества, чтобы истребить сию развратную нацию, всем человечеством ненавидимую, а им выставляют французские зрелища; весь город недоумевает, почему французским актерам дозволяют играть спектакли по-французски». Министр полиции вздохнул. Когда начался разбор иностранцев – кого выслать и куда, – государя спросили особо, что делать с французскими актерами; он начертал: «Оставить в покое». И даже нарочно приказал, чтобы в театре возобновили французские пьесы, хотя публика шикала и уходила с «Федры» прямо во