Нашествие 1812 - Екатерина Владимировна Глаголева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Получив это письмо, граф узна́ет, что главнокомандующим русскими армиями назначен генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов, которого государь неделю назад пожаловал в князья. Даже Барклай-де-Толли еще не извещен об этом.
Выбор главнокомандующего был сделан не Александром: Салтыков, Аракчеев, Кочубей, Лопухин и Балашов три с половиной часа спорили до хрипоты, обсуждая шестерых кандидатов – Беннигсена, Багратиона, Дохтурова, Палена, Тормасова и Кутузова, – и выбрали самого никчемного, потому что он русский, любимец Суворова и завершил войну с турками. «Вся Россия желает назначения генерала Кутузова! В отечественную войну приличнее быть настоящему русскому главнокомандующим!» – так посмел сказать государю князь Горчаков (родной племянник Суворова, подражавший дядюшке только в чудачествах и нечистый на руку), которого господа министры послали ходатаем от себя. Александр не сдержался и высказал ему всё, что накипело на душе. Немощный старик, способный передвигаться верхом только шагом из-за сильной грыжи, спекулирующий на собственной славе, вечно плетущий интриги, хитрый, мстительный, скользкий, как угорь, стремящийся сбыть дело с рук, а не исполнить его, – и это защита от Бонапарта? Щеки Горчакова запылали, даже лоб покраснел, казалось, еще минута – и кудри его задымятся.
И всё же Александр уступил. Они просят Кутузова? Да будет так, он умывает руки. Пусть явится утром на Каменный остров. Старик приехал чуть свет, выслушал новость о своем назначении, кланялся, благодарил, вышел в двери – и тотчас вернулся просить денег на дорогу, потому что у него нет ни копейки. Светлейший князь! Александр пожаловал ему десять тысяч рублей.
«Победить Наполеона сможет только русский». Как они все заблуждаются! Победить Наполеона сможет только тот, кто знает Наполеона, постиг его характер и образ мыслей, способен предугадать его действия! Но Бернадот отказался. Впрочем, может быть, его еще удастся уговорить.
* * *
Во дворце полоцкого губернатора и двух монастырях мест больше не было, а раненых везли и везли. Главный лекарь корпуса Удино приказал складывать их в бывшем хлебном магазине. Хирурги выбивались из сил, не успевая делать операции; стоны, крики, просьбы слились в сплошной нескончаемый гул. Обескровленные люди умирали от жажды; вода, которую черпали прямо из Двины, была грязной; ее жадно пили, приникая горячими, растрескавшимися губами к краю манерки, а потом корчились от спазмов в животе…
Удино тоже ранен – картечью в плечо. Но этот выживет. На нём живого места нет, сплошь шрамы: он изрешечен пулями, изрублен саблями, но даже тиф в свое время обломал об него зубы – должно быть, кто-то на небесах зорко следит за тем, чтобы нить его жизни оставалась цела. А вот над баварским генералом Эразмусом фон Дероем уже кружат валькирии: пуля в живот – это не шутки, к тому же русские пули больше французских. Генералу шестьдесят восемь лет, впервые он заглянул в лицо смерти в четырнадцать, еще в Семилетнюю войну. Этого не избежать, когда твоя профессия – узаконенное убийство, которое называют служением государю и отечеству. Какому государю? Какому отечеству? – думал старый врач, машинально пережимая кровеносные сосуды, делая стежки шелковыми нитками и накладывая бинты. Двадцать лет назад Дерой защищал Мангейм от французов, а теперь он носит большой крест ордена Почетного легиона и воюет с русскими.
В этот раз русские напали первыми: Витгенштейн атаковал Удино у селения Спас. Сражение длилось четырнадцать часов, никто не желал уступать, ночь войска провели на своих позициях. Наутро Гувион-Сен-Сир, сменивший Удино, сделал вид, будто отходит к Витебску, а ближе к вечеру нанес внезапный удар с обоих флангов. Сабли мелькали в пороховом дыму, подобно молниям, а громы орудий, казалось, возвещали новую победу французов, как вдруг могучий отряд русских конногвардейцев обрушил на врага всю мощь своей ярости – опрокинул кавалерию, смял пехоту, захватил полтора десятка орудий (из которых удалось увезти только два за недостатком упряжи). Сен-Сиру пуля попала в ступню. Его положили в санитарную двуколку; он приказал везти себя туда, где шло сражение; налетевшие казаки опрокинули повозку, но генерал успел прикрыть свои награды отворотом редингота – его не заметили и проскакали мимо. Этот тоже выживет: у него слишком холодная кровь.
* * *
Тучкова спросили, куда бы он предпочел быть отосланным из Смоленска. Он ответил, что куда угодно, лишь бы поближе к России, но только не в Польшу, – например, в Кёнигсберг. Князь Невшательский одобрил этот выбор и предложил генералу денег взаймы на первое время: отдаст, когда сможет. Тучков попросил сто голландских червонцев и через полчаса получил на руки тысячу двести франков золотом, дав в них расписку.
Был уже вечер. Пленник понуро сидел в своей комнате, не зажигая огня и размышляя о своей горькой участи. Дверь отворилась; вошедший военный осведомился по-французски, как его здоровье; Тучков поблагодарил за участие.
– Вы не узнали меня? – спросил тот же голос по-русски. – Я Орлов, адъютант генерала Уварова, прислан парламентером от главнокомандующего, чтобы узнать, живы ли вы и что с вами сделалось.
Задохнувшись от радости, Тучков вскочил и обнял его как родного. Они заговорили громко, перебивая друг друга. Орлов сказал, что Николай и Александр Тучковы в большой тревоге, ни один человек в армии не мог сказать наверняка, погиб ли их брат, жив ли, в плену ли; Павел Алексеевич, торопясь, стал излагать ему разные сделанные им наблюдения, но тут приоткрылась дверь. Просунув голову, польский офицер строго заявил Орлову, что время свидания истекло. Тучков прикусил язык: он совсем забыл, что в главной квартире есть люди, понимающие по-русски. Орлов ушел; у Тучкова страшно разболелась голова.
Еще через два дня ему объявили, что его желает видеть император.
Наполеон занимал дом смоленского военного губернатора, где раньше квартировал граф Кутайсов; он находился в двух шагах от дома гражданского губернатора, отданного Бертье. В карауле у входа стояли два верховых кавалериста, на лестнице и в передних кишели генералы и военные чиновники. Тучкова провели мимо них в совершенно пустую комнату; лакей в ливрее раскрыл перед ним двери в кабинет. На столе у распахнутого окна была развернута карта России. Мельком взглянув на нее, Тучков
