Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

А как же Искусство? Я смутно помнил, что кто-то с успехом пишет о дальних землях, но это меня не привлекало. Моя стезя, думал я, — добрые старые английские повести, любезные журналам, о богатых девицах, которые, спасаясь от корыстных поклонников, бегут на Рождество в заснеженные усадьбы, и очерки для «Тит-Битс», и рассказы для «Капитана». Справлюсь я с ними в Сингапуре или Сурабайе, учитывая, ко всему прочему, стоимость конвертов?

Нет, не справлюсь, думал я, и мечтал об уходе. Но тут вмешалось Провидение.

Сейчас я вам расскажу о новом гроссбухе.

Каждый писатель знает, как трудно надписать книгу. Кажется, Джордж Элиот горевала в час слабости:

«Дорогой дневник, мне конец! Не могу вынести поклонников моего творчества. Писать книги не трудно, […] трудно их надписывать. «Умоляю! — взывает кто-нибудь. — Не только подпись, хоть два слова, что-нибудь умное». Если бы их посадили в тюрьму, а она еще и сгорела, я бы смеялась до упада…»

Жалуется и Ричард Пауэл, автор детективов. «Меня пот прошибает, — пишет он в последнем номере «Американ Райтер», — когда ко мне подходят с моей книгой в руках».

Я с ними согласен. Пишешь — и слова льются, словно сироп; увидишь, как крадется к тебе льстивая дама — и мозги мои заменяет цветная капуста. Быть может, кто-то способен создать с размаху что-нибудь умное, но я не из их числа. Предупредите хотя бы за месяц, и то ничего не гарантирую.

Иногда спасает ловкость рук. Если я не печатаю, я пользуюсь особой ручкой, которая не требует промокашки. Чернила, или иные субстанции, засыхают на лету. Можно быстро черкнуть «Вашвудхауз» и поскорей закрыть книгу, уповая на то, что у просительницы хватит совести не заглядывать под обложку при мне. Увы, это бывает редко. Девять раз из десяти дама открывает томик, как дворецкий устрицу, жалобно смотрит на меня, неловко молчит, потом стонет: «Я просила что-нибудь умное!».[35]

Только один раз я написал что-то умное на первой странице. Пришел новый гроссбух, его препоручили мне. Титульный лист был белый и глянцевитый. Я смотрел на него, и в моем мозгу, словно пух чертополоха, реяла мысль о том, чтобы описать посмешнее празднества в честь нового приобретения. Что ж, я приступил к делу.

Творение мое, как бы теперь сказали, вышло первый сорт. С тех пор минуло 55 лет, а оно живет в моей памяти. («Он вынул бриллиантовую булавку из галстука, улыбнулся и воткнул обратно».) Это — так, пустяки, было там кое-что получше. В общем, чудо, а не творение. Откинувшись на спинку стула, я сиял, как Диккенс, только что окончивший «Пикквика».

Потом я одумался. Главный кассир был суровый мужчина, обо мне отзывался плохо, и что-то мне подсказывало, что при всем своем великолепии проза моя ему не понравится. Я засуетился в поисках выхода и решил в конце концов, что лучше всего вырезать страницу.

Через несколько дней я услышал крик, напоминающий вопль дикой кошки, когтящей добычу. Главный кассир обнаружил, что нет листа, и заорал от радости, ибо давно вел распрю с поставщиками канцелярских товаров. Подскочив в два прыжка к телефону, он спросил их, они ли прислали гроссбух. Видимо, ответили «Да», так как, перейдя в наступление, он сообщил, что первой страницы не хватает.

Главный поставщик тут же явился, клянясь и божась, что гроссбух был исправен.

— Кто-то ее вырезал, — сказал он.

— Какая чушь! — сказал бухгалтер. — Только идиот вырежет страницу.

— Есть у вас идиот?

— Вообще-то есть, — признался бухгалтер, поскольку был честным человеком. — Такой Вудхауз.

— Слабоумный, да?

— Не то слово!

— Что ж, вызовите его и расспросите.

Так и сделали. Меня прижали к стенке, и я сдался. Сразу после этого я обрел свободу и смог посвятить себя словесности.

II

НАЧАЛО

Я с детства хотел быть писателем и приступил к делу лет в пять. (Чем я занимался раньше, не помню. Наверное, бил баклуши.)

Нельзя сказать, что я стремился донести какую-нибудь весть. Я и сейчас в этом не силен и, если не найду чего-нибудь на девятом десятке, человечество так и останется без вести. Покидая банк ради словесности, я просто хотел писать и был готов поставлять все, что могут напечатать. Оглядев окрестности, я остался доволен. Самое начало XX века (Гонконгский и Шанхайский банк резонно решил меня выгнать в 1902 году) в английской столице не слишком благоприятствовало гениям, ибо еще не пришло время больших гонораров, но прилежный писака вполне мог рассчитывать на скромную мзду. Утренних, вечерних и еженедельных газет было столько, что с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о «Ярмарке цветов» или пародию на Омара Хайяма.

Банк я покинул в сентябре, а к концу года заработал 65 фунтов 6 шиллингов 7 пенсов, что неплохо для новичка. Однако мне хотелось регулярной работы, и, к счастью, она нашлась.

В те дни выходила газета «Глоб», основанная 105 лет назад и печатавшаяся — да-да! — на розовой бумаге. (Была и зеленая газета, жизнь блистала и сверкала). Для меня этот «Глоб» стал надежным источником дохода, поскольку в нем печатались так называемые «оборотки», то есть исключительно нудные статьи в 1000 слов, переходившие с первой полосы на вторую. Вы брали, что нужно, из справочников и получали гинею.

Мало того, на первой полосе была и колонка «А кстати» Однажды я узнал, что ее ведет мой бывший учитель из Яалиджа, сэр У. Бидж Томас. Что ни говори, знакомство. Я предложил заменить его надень, он благородно согласился, а когда ему выпала работа получше, колонку стал вести я. Платили мне три гинеи в неделю, ровно столько, сколько нужно. Справлялся я с делом рано, а потом писал, куда придется.

Как видите, Уинклер, положение заметно улучшилось. Колонка «Кстати» — это вам не кот начхал. До Бидж Томаса ее вели известные авторы, к примеру Э. В. Льюкас. Пародию на Омара Хайама, написанную Вудхаузом из «Глоба» (Стренд, 367), встречали намного теплее, чем ту же пародию, созданную обитателем Уолпол-стрит, 21.

Иногда мои сочинения появлялись в «Панче», а раза два — в самом «Стрэнде», это для новичка соответствует ордену Подвязки. Денег было все больше. И вот пришел день, когда я понял, что могу осуществить мечту, поехать в Америку.

Почему в Америку? Сам удивляюсь. Наверное, с самых ранних лет она была для меня страной романтики. Нет, не ковбои пленяли меня и не краснокожие индейцы — первых я не знал, вторых боялся. Не было у меня и семейных связей. Отец почти всю жизнь служил в Гонконге, равно как и дядя Хью, а два других дяди годами сидели в Калькутте и Сингапуре. Казалось бы, меня должен был привлекать Восток. Так и слышишь, как я пою: «О, пошлите меня за Суэцкий канал!» Но нет; я бредил, приоткрыв рот, словно у меня аденоиды, глядел вдаль остекленевшим взглядом, а встречные шептали друг другу: «Он хочет в Америку».

Газета отпускала нас на пять недель. Восемь дней — туда, восемь — сюда, но девятнадцать дней можно провести в Нью-Йорке. Словом, я купил билет и отправился в путь.

Тяга к Америке, напоминающая чувства поэта, стремящегося «вдаль, вдаль, вдаль, к хижине родной», отчасти объяснялась тем, что я занимался боксом и пламенно почитал американских боксеров — Джеймса Дж. Корбета, Джеймса Дж. Джефриза, Тома Шарки, Кида Маккоя и прочих. Особенно хотел я увидеть Корбета и пожать руку, сразившую Джона Л. Салливена. Мне дали рекомендательное письмо, но кумир мой был в Сан-Франциско. Познакомились мы через много лет, когда он был очаровательным пожилым джентльменом и одним из лучших бродвейских актеров.

Однако увидеть Кида Маккоя удалось. Я поехал туда, где он готовился к бою с Джеком О'Брайеном из Филадельфии, и в первый же день, к вечеру, попросил у него разрешения с ним сразиться, чтобы дома рассказывать друзьям о таком чуде.

Он охотно согласился и, пока мы готовились, внезапно фыркнул. По его словам, он вспомнил забавный случай, когда ему пришлось бороться с совершенно глухим субъектом. Заметил он это не сразу, а заметив, поступил очень находчиво: отошел на шаг и показал на колокол, давая понять, что тот звонит, хотя это не соответствовало истине.

«Спасибо! — сказал противник. — Спасибо большое».

После чего отвернулся, а Маккой нанес удар.

Чемпион заканчивал рассказ, заливаясь смехом, меня же буквально пронзила мысль: «Умно ли это? Стоит ли сражаться с чемпионом в среднем весе и со странным чувством юмора? Быть может, ему кажется смешным оторвать тебе голову?».

Да, очень может быть, думал я, гадая, как бы смыться. План мне нравился, если бы не пресловутая гордость Вудхау-зов. Я не очень хорошо знаю историю семьи, но мои предки, как все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси;[36] а кому хочется быть выродком? Словом, я находился на распутье.

В это мгновение послышался цокот копыт, и я увидел молодую всадницу. То была жена Маккоя (одна из шести, последнюю он убил и схлопотал пожизненное заключение). Естественно, всё отменилось, и матч Маккой-Вудхауз ушел в небытие.