Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

Не знаю, настолько ли он помог другим; не знаю и того, что бы я без него делал. Случилось так, что я не очень умен, мне трудно что-нибудь придумать, но дайте мне Бартлетта — и, пожалуйста!

Понять не могу, как это ему удается. Хорошенькое дело, 3 000 000 цитат (если не больше)! Как он начал, понять легко. Так и вижу — ходит, бродит, насвистывает, а мать кричит из окна:

— Джонни, ну что ты слоняешься? Неужели нечего делать?

— Делать? — удивляется Бартлет (р. 1820, Плимут, Масс.)

— Ну, поработай в саду.

— Еще чего!

— Покружи волчок.

— А зачем?

— Тогда составь словарь крылатых слов, цитат и выражений.

Лицо его осветилось. Он, можно сказать, ожил.

— Мать, — сказал он, — ты права. Всякие эти «Быть или не быть», да? Бегу! Начинаю! Где бумага? Карандашика нет?

Что ж, прекрасно. А что потом? Не поверю, что он знал все на память и мог сказать с ходу, что изрек Альд Мануций в 1472 г., а Нарсис Ашилль, граф де Сальванди — в 1797. Наверное, расспрашивал.

— Ничего хорошенького не слыхали? — припирал он к стене собеседника.

— Вот Шекспир…

— Шекспира у меня хватает.

— А как вам Плиний Младший?

— Это еще кто такой? Что ж, валяйте,

— Плиний заметил: «То, что влечет нас в море или на сушу, легко перепутать, если смотришь вблизи».

— Ну, знаете! Собеседник цепенеет.

— Если это сгодилось Плинию Младшему, то уж пучеглазому трутню из Плимута, 1820…

— Ну, ладно, зачем горячиться? А Старший у вас есть?

— Тот сказал: «Все можно смягчить маслом оливы».

— Как, как?

— Маслом оливы. Смягчить.

— А сардинку? — парирует Бартлет. — Ладно, чего там, запишу, хотя чушь какая-то.

Так он и творил. Сперва в словаре было 225 с, а в последнем издании — 1254, не говоря о 577 с. указателя. Конечно, общество получилось смешанное, как в Консервативном Клубе, который снизил планку, чтобы набрать побольше народу.

Раньше вы не могли попасть к Бартлету, если вы — не Ричард Бэтел, лорд Уэсбери (1800–1873) или кто-нибудь в этом духе, а теперь просто не знаешь, с кем встретишься. Гавриил Романович Державин (1743–1816) часто говорит Алексису Шарлю Анри де Токвилю (1805–1859), что он совсем извелся.

— Видит Бог, я не чванлив, — сетует он, — но когда рядом с тобой этот Вудхауз или автор книги «Сорви банк в Монте-Карло»… Нет, не могу!

Алексис Шарль Анри разделяет его чувства. «Куда катится мир?» — вздыхают они.

Но мы тебя любим, Бартлет, несмотря ни на что. Где бы я был без твоей безотказной опеки, помощи, любви? Ну, братцы, взяли:

Кто у нас Бартлет?Мо-ло-дец!Кто молодец?Бартлет, Бартлет!Он хороший парень,Он хороший парень,Он хороший па-а-а-ренъ.

Печально глядя на отель «Герцог», я с ужасом заметил, что за 47 лет нашего знакомства он превратился в шикарное место, где можно что ни вечер плясать маримбу. В 1909 году там ютились бедные писатели, не склонные к танцам. За неделю, включая еду, мы платили столько, сколько теперь даем на чай (ладно, ладно, два раза) и еще спасибо, что с нас не брали больше, а то я прогорел бы за первый же месяц.

Дело в том, что я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор — тоже (на мой взгляд), а вот объем — ни в какую. После многообещающего начала я становился в тупик. Если бы не цены, дай им Бог здоровья, я бы умер с голоду.

Где-то я писал (да, в «Задохнуться можно»), что английские отцы города, то есть сельского местечка, стремятся обеспечить кабачком каждого жителя. Так обстояло дело и в Нью-Йорке, если заменить кабачок журналом — по грошовому листку на читателя. Благодаря им, я получал необходимые калории.

Не так уж много, замечу. Листки отличались суровостью. Спасибо, если дадут 50 д. за рассказ. Но, все-таки, 50 — там, 50 — здесь, и тянешь, платишь в отеле, а то и закусишь в приличном заведении. Мало того, через год открылся журнал «Ярмарка тщеславия», и меня взяли туда театральным критиком.

Тут я краснею. Мне известно, какой ранг занимают эти критики. Никто их не любит, и правильно делает, ибо они ночные твари. Видел кто-нибудь днем театрального критика? Сомневаюсь. Они — как тать в нощи, а что в этом хорошего? Ни-че-го.

Словом, получая 50 там, 50 — сям, да еще гонорар в «Ярмарке», я жил неплохо.

Но доволен я не был. Я жаждал славы и обманул бы ваших читателей, Уинклер, если бы сказал, что не ропщу. Роптал как миленький. Сами знаете, спросишь себя, к чему все это, спросишь — а ответа нет.

И вдруг я понял, в чем дело. Озарение пришло, когда я ел сандвич с ветчиной (и корнишоном). Ел, и вдруг догадался: имя — не то!

Эти самые имена очень важны в искусстве. Ужас, как важны. Представьте себе актера по имени Энджел Роз. Он мается и страдает, пока не услышит от менеджера:

— Надо бы имя изменить. Сейчас в моде сила. Подумаем, а?

— Р-ричард Кольт не подойдет?

— Неплохо…

— Или Бр-р-юс Маузер?

— Еще лучше. Да. В самый раз. Однако через неделю звонит агент.

— Маузер-р-р у телефона, — отвечает актер.

— Э? Нет, не то. Мода изменилась. Нужна не сила, а весомость.

— То есть как?

— Ну, скажем, Линкольн. Вот, Линкольн Франклин! А?

— Нет, лучше Вашингтон.

— А еще можно…

— Сказано, Вашингтон!

Линкольн Вашингтон благоденствует с неделю, и снова слышит звонок:

— Пардон, — говорит агент, — мода, мода. Теперь пошла география. К примеру, Рамон Бильбао.

Так Энджел становится Рамоном, и все идет хорошо. Правда, через месяц-другой в моду входят имена попроще, скажем — Гарри Смит или Томас Уильяме, и наш актер становится Диком Брауном. Но тут опять вступает агент.

— Понимаете, — говорит он, — нужно что-нибудь поэтичное.

— Какое?

— По-э-тич-ное.

— Энджел Роз не подойдет?

— Блеск!

Однако я говорил о моем имени. Я подписывался П.Г. Вудхауз, хотя американский автор без трех наименований ходит практически голым. Царили Ричард Харфинг Дэвис, Чарлз Фрэнсис Кау, Норман Рейли Рейн, Мэри Роберт Райнхарт, Кларенс Боддинтон Келланд, Орисон Смит Морден (я не шучу). А тут какие-то буковки!

Чего же мне ждать? В приличном журнале я выглядел бы как субъект в свитере на приличном балу.

Часто бывает, что озарение не унимается. Об Америке я знал мало, а вот об Англии знал — и про усадьбы, и про графов, и про дворецких, и про младших сыновей. В детстве (Вустершир), в юности (Шропшир) я встречал их сотнями, и мне пришло в голову, что читатель с удовольствием о них почитает.

Сюжет был готов, и через два дня я вывел на чистом листе:

Пэлем Грэнвил Вудхауз

Что-нибудь этакое

Да, я попал в яблочко. Мне просто не верилось, что все эти годы, словно дурак-индеец, я швырялся жемчужинами. Какое сочетание! Не хуже, чем Гарри Леон Уилсон, Дэвид Грэм Фил-липс, Артур Сомерс Рош или там Хью Макнэр Калер.

Если меня честно спросят, нравится ли мне имя «Пэлем Грэнвил Вудхауз», я отвечу: «Нет». Да и с чего бы? Назвали меня в честь крестного, а подарил он серебряную чашечку, которую я потерял в 1897 году. Родился я в пору, когда над детьми буквально издевались у купели. Моих братьев назвали Филипом Певерилом, Эрнестом Армином и Ланселотом Диком, так что мне еще повезло, все же я не Гиацинт и не Принц Альберт.

Как бы то ни было, судьба моя изменилась. «Сатердей Ивнинг Пост» купил роман за 3500 долларов. Так началась Бландингская сага, где действуют Кларенс, девятый граф Эмсвортский, его свинья Императрица, его сын Фредди и его дворецкий Бидж, о которых я столько писал.[37]

Не слишком ли много, скажут ворчуны, равно как и угрюмцы? Они видят, что хроники мои плодятся, как зайцы, и им это противно. Только что один критик, чьим именем я не буду марать ленту для машинки, обвинил меня в том, что я все время пишу об английских пэрах. Особенно ему претит моя тяга к графам.

Да, подсчитав, я заметил, что за годы творчества я описал их немало; но не так уж легка их жизнь. Хорошо, одни — сыновья, но другие поначалу вынуждены пропускать за обедом вице-канцлеров герцогства Ланкастерского и т. п., и т. д. Всякий автор рад и горд написать о человеке, который карабкался с самого низа, пока не смог вешать графскую корону на вешалку под лестницей.

Графы вообще очень картинны. Баронетов вечно убивают, а вот графы славятся пристойностью. В романах они почти не грешат, если вы перетерпите легкую надменность и склонность к густым, да еще нахмуренным бровям. Что до реальной жизни, я не припомню ни единого графа, чье сердце не так чисто, как у жителей Ист-Энда. Я поверю среднему графу не меньше, чем певцу (бас). Мало того, иногда я усомнюсь в обладателе низкого голоса.

Ничего не скажешь, они хороши. Я подумаю дважды, прежде чем довериться тенору, чей голос напоминает посвист газа из трубы, да и баритон — не подарок, а вот если звук идет прямо из ступней, ясно, что сердце — на месте. Всякий, кто слышал, как священник поет на сельском концерте «Старик-река», знает, что душа его — в верных руках.