Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

— Улисс Маллинз! — воскликнул Джимми, с любопытством глядя на него. — Я знаю это чувство. От него есть только одно лекарство. Я как-то однажды говорил тебе, какое, но вряд ли ты захочешь его испробовать. Ты ведь не слишком хорошего мнения о женщинах, верно? Ты у нас стойкий холостяк.

— Девчонки! — огульно воскликнул Штырь, на чем и оставил эту тему.

Джимми раскурил трубку и бросил спичку за борт. Солнце вышло из-за тучки, на воде заиграли искры.

— Шикарные были брульянты, начальник, — сказал Штырь задумчиво.

— Ты все еще тоскуешь о них, Штырь?

— Мы бы легко их взяли, если б только вы не заартачились. Жуть как легко.

— Ты тоскуешь о них, Штырь. Я тебе скажу одну вещь, это тебя утешит в твоих странствиях. Только имей в виду, это строго между нами. Бриллианты были фальшивые.

— Чего?

— Обыкновенные стразы. Я сразу заметил, как только ты мне их дал. Все ожерелье и ста долларов не стоило.

Свет понимания засиял в глазах Штыря. Он расцвел улыбкой, как человек, которому все наконец-то стало ясно.

— А, так вот почему вы не захотели с ними связываться! — воскликнул он.

За семьдесят

Перевод с английского Н. Трауберг

I

ПРЕДИСЛОВИЕ

Читателя[15] этой книги ждет подарок. Кроме «Предисловия»,[16] которое скоро кончится, здесь совершенно нет сносок.

Надеюсь, я человек смирный,[17] но, прочитав несколько биографий и трудов по истории, очень устал от сносок.[18] Давно пора[19] укротить ученых и биографов. Ну, что это? Уснащают страницы неприятными звездочками,[20] словно усыпают поле зерном.[21]

Зачем они[22] нужны? Я только что кончил книгу Карла Сэндберга «Авраам Линкольн», и этот Карл ухитрился обойтись без мерзких помех,[23] хотя труд его занимает четыре объемистых тома. Если может он, почему не могут другие?[24]

Да, американец Фрэнк Салливан[25] возвысил голос.[26] Особенно он суров к историку Гиббону, который делает вот что: когда мы надеемся узнать в подробностях пороки последних императоров, нас ждет латинская сноска, которую не может перевести обычный человек, не видевший латинской фразы с 1920 года,[27].[28]

Я Фрэнка понимаю, сам так чувствую. Читаешь, словно гуляешь по газону, и вдруг под ногой грабли,[29] которые незамедлительно бьют тебя по носу. Каждый раз обещаю себе не смотреть на низ страницы, но не выдерживаю. Особенно меня раздражает словечко «см.». Один автор пишет на 7-й странице: «См.: "Ридерз Дайджест" 1950, IV», а на 181-й — «См.: "Ридерз Дайджест" 1940, X». Ну, что это!

Позвольте, что значит «см.»?[30] По-вашему, я выписываю этот «Дайджест» и храню все номера? Разрешите сообщить, что, завидев его в приемной дантиста, я сворачиваюсь, как соленая улитка, зная, что меня поджидает какой-нибудь мерзкий субъект.

Примечания в конце книги получше, но ненамного. Они хоть не мешают читать, точнее — автор так думает, но нужна железная воля, чтобы не броситься по следу, словно такса за таксой.[31]

Приходится отметить, где читаешь, разыскать примечание, вернуться, опять заглянуть в конец, пока совсем не запутаешься; а проку обычно мало. Недавно я читал Каррингтона, «Жизнь Редьярда Киплинга». Дойдя до места, где Киплинг с дядей, Фредом Макдональдом, едет в Америку и хочет сохранить инкогнито, а дядя выдает его газетчикам, я увидел значок и обрадовался, надеясь узнать, что сказал Киплинг дяде, а после использовать нужную лексику в беседах с таксистами и полисменами. Что же я увидел? «Макдональд, Ф.Х.».

Если это не камень вместо хлеба, хотел бы я знать, где эти камни. Спасибо на том, что автор, против обычая, не тычет вам свою образованность. В «Жизни сэра Леонарда Хаттона» мы читаем:

«Я слышал в Лидсе, а не в Манчестере, как иногда полагают, памятные слова сэра Леонарда: "Сил моих нет от люмбаго"».

Последнее слово отмечено цифрой 5, отсылающей вас к низу страницы, где напечатано:

«В отличие от него Гиральдус Камбрензис (см. «Счастливые деньки в Боньор Риджис») вечно жаловался на корь и ветрянку, но не на люмбаго», см. также Цецилия Стата, Диона Хри-зостома и Абу Мохаммеда Касым Бен Аль Харири».

Нет, это невыносимо![32]

Словом, у меня не будет ни сносок, ни посвящения. Теперь вообще нет посвящений, что показывает, как изменились обычаи с тех дней, когда я прицеливался к английской словесности. На грани веков мы из кожи вон лезли ради посвящений. Как говорится, самый смак или лакомый кусочек.

Чего только не бывало! Открывая книгу, вы не знали, что вас ждет — короткая констатация: «Дж. Смиту», что-нибудь потеплее: «Моему другу Перси Брауну» или чистая загадка, оснащенная стишком:

Ф.Б.О.Ветер,Закат над болотом,Дальний бой барабанов,Где?Почему?Зачем?

Бывали и зловредные варианты, возможно рассчитанные на пение:

Дж. К. Мистеру Фрисби,которыйсказал, что я в жизни не выпущу книги,и посоветовал мне занятьсяизготовлением рыбного студня.Что, мой любезный, съел?

Очень весело, кровь разгоняет, но можно понять, почему это исчезло. Рано или поздно авторам пришла мысль: «А какой в этом толк?» Так было, скажем, со мной; «Хорошо, а мне-то что с этого?» — подумал я и резонно ответил: «Ничего».

Вот в XVIII веке автор писал что-то вроде:

«Просвещеннейшему и знатнейшемулорду Набблу Нобскомукнигу этусмиренно посвящает такой-то»

и прибавлял для верности:

«Милорд,

Ваш недостойный раб решается преподнести Вам свой жалкий опус, надеясь на снисхождение, неотъемлемое от столь богатых даров».

Делая все это, он искал пользы. Лорд Наббл был его покровителем, и если того не скрутила подагра, мог дать денег. А теперь? Представим, что я увековечу П.Б. Биффена. Чем он ответит? Ничем. Даже в кафе не поведет.

Итак, посвящения не будет, тем более — мушиных точек,[33] испещряющих страницу.

В заключение поблагодарю П.Г. Вудхауза,[34] любезно разрешившего привести цитату из его труда «Погромче и посмешней». Очень благородный поступок, на мой взгляд.

Вчера я получил занятное письмо от Дж. П. Уинклера. Вы его не знаете? Я тоже, хотя он пишет мне «дорогой». Видимо, человек шустрый и предприимчивый. Пишет он из Чикаго:

«Дорогой Вудхауз!

С недавних пор я печатаю в газетах и передаю по радио серию перлов «За семьдесят», то есть рассказы тех, кто перешел на восьмой десяток. Хотелось бы включить и Вас.

Ответьте, если не трудно, на несколько вопросов. Что изменилось в Вашей жизни? Что изменилось в Америке? Придерживаетесь Вы какого-нибудь режима? Действует ли на Вас критика? Писали ли Вы стихи? Читали ли Вы лекции? Что Вы думаете о кино и телевидении?

Насколько я понимаю, живете Вы в деревне. Почему? На Ваш взгляд, она лучше города? Опишите в общих чертах свою домашнюю жизнь и свой рабочий метод. Буду рад любым сведениям о Вашей работе в театре и любым суждениям о жизни с точки зрения человека, перевалившего за семьдесят.

За последние пятьдесят лет Вы много сделали. Поделитесь с нами, если можно».

Конечно, я был польщен, не каждого включат в серию. Однако «пятьдесят лет» меня немного задели. Я и задолго до них оставлял следы на песке времени, надо сказать — довольно большие. В двадцать два года я был живой притчей. Если вы не видели, как я еду на велосипеде по Стрэнду к редакции «Глоба», не всегда держась за руль и нередко извлекая носовой платок зубами; если вы не видели этого, вы ничего не видели. Память людская коротка, и все забыли, как я победил в матче «Глоб» — «Ивниг Ньюс» со счетом 22. Было это в 1904 году.

Вот что, Уинклер. Вы хотите, чтобы старый хрыч с трубкой что-то бормотал в углу, у камина, в надежде, что отсеете что-нибудь для радио и газет. Порхаю по миру от Китая до Перу, словно бабочка на лужайке, а время от времени сболтну что-нибудь такое, этакое.

Что же, будь по-вашему. Попробуем, что можно сделать.

Спасибо, мой друг, что вы не стремитесь к беспримесной автобиографии. Я для нее не гожусь. Меня иногда просили написать мемуары. «Живете вы долго, — говорили мне. — На вид вам лет сто с хвостиком. Сделайте из этого книжку и хорошо продайте».

Мысль неплохая, но как это сделать? Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец — нормален, как рисовый пудинг, детство — лучше некуда, а школа — шесть лет блаженства. Какие уж тут мемуары! Материал не тот. О чем-нибудь вроде книги «Вудхауз, человек-чудо», начинающейся с глав «Непонятое дитя», «Дни отрочества», «Буря и натиск юности» речи быть не может.