Том 17. Джимми Питт и другие - Пэлем Вудхауз

Однако, повторим, я слышал смех дворецкого. В 1903 году меня пригласили в слишком светский дом. Друг, которого я описывал под именем Юкриджа, тайно взял мой костюм, и пришлось позаимствовать одежды дяди Хью, который был намного выше и толще меня.

Выглядел я неважно, но этого и сравнить нельзя с той минутой, когда подали рыбу. Взглянув вниз, я увидел, что штаны поднимаются и опускаются, словно волны при Кануте,[39] а я, как и он, не мог их унять. С горя я потянулся за гарниром, прибой дошел до галстука, а Бейтс, Йейтс или Фотерингей издал тот звук, какой издает надутый пакет, если по нему хлопнуть. Мало того, он выскочил из комнаты, зажимая рот. С гильдией, я думаю, он объяснился позже, сославшись на припадок. Неприятное происшествие омрачило первые годы века, но все-таки будет, что рассказать правнукам.

Угрюм дворецкий и потому, что хозяева любят рассказывать. Мой мажордом заверил меня, что только им, мажордомам, известна особая пытка: стоять за стулом, как зверь в зоологическом саду, и слушать в тысячный раз какую-нибудь историю. Когда он, к тому же, попросил не говорить при нем ничего забавного, я понял один давний эпизод.

Как-то приятель повел меня к самому Гильберту.[40] Посредине трапезы великий человек стал что-то рассказывать. Обычно слушатели ждут развязки, которую подчеркивает пауза. Сами знаете: тоска, тоска — и взрыв смеха. Так вот, сэр Уильям рассказывает, я сижу в чужом фраке и в чужих брюках. История — скучная, но я-то знаю, чего нужно ждать от такого человека. И, так только он переводит дыхание, громко смеюсь.

Смеялся я в те дни странно, такими рывками. Видимо, заразившись, гости учтиво закрякали. Но тут я увидел взгляд хозяина.

Никогда не забуду столь чистой ненависти. Если вам попадались фотографии Гильберта, вы знаете, что и в мирном виде он достаточно грозен. Сейчас он мирным не был. Глаза из-под пышных бровей впивались мне в душу. Я заметался и увидел дворецкого, чей взор буквально сиял, как у верного пса. Тогда я не понял, в чем дело, теперь — понимаю. Он услышал историю в тысячный раз, а я ее прикончил.

Что ж, Гильберт упокоился в Бозе, равно как и дворецкий, и почти все дворецкие тех славных дней. Река времени неуклонно уносит даже эдвардианских мажордомов. Надеюсь, они — с мудрецами, в снежном лимбе.

Но не навсегда. Когда Кларенс, девятый граф Эмсворт-ский, окончит приятную и долгую жизнь, он, разместившись на облаке, услышит голос верного Биджа:

— Нектару, милорд? Амброзии?

— Э? А! Здравствуйте, Биддж. А вот скажите, что это у меня?

— Арфа, милорд. На ней играют.

— А? Что? Играют?

— По возможности, милорд.

— Вот как? Неужели все?

— Все, милорд.

— И Констанс? И Бакстер? И Галахад? Сэр Грегори?

— Да, милорд.

— Поразительно! Ну, что ж, научите меня.

— Сию минуту, милорд.

V

КРИТИКИ И ЖЕРТВЫ

Вольные мысли о графах и дворецких были достойным ответом критику, которого не удовлетворяет рассыпанный перед ним бисер, а потому, Уинклер, я думаю, что вам интересна моя реакция на критические замечания.

Зависит это, как мне кажется, от того, кто меня критикует, хороший критик или плохой. Плохой говорит: «Ну, сколько можно! Опять этот Дживс». Когда бюро вырезок посылает мне что-нибудь в этом духе, твердый взгляд моих серых глаз становится ледяным, и я наклоняюсь к корзине. Забудем о таких людях и обратимся к тем редким душам, которые способны отличать добро от зла. Светлым маяком сияет среди них дама, написавшая недавно в газету, что Шекспира перехвалили, «он слишком груб», и лично она предпочитает П.Г. Вудхауза.

Что ж, не мне судить, права ли она. Все зависит от вкуса. Шекспир непохож на меня, но это не значит, что я лучше. Под некоторыми отрывками я бы охотно подписался. Скажем, «все эти завтра…»;[41] есть тут что-то. Не уверен я и в том, что мог бы создать Фальстафа. Да, он грубоват, но какая сила! Поистине, уровень Вудхауза.

Сравнивая нас с Шекспиром, надо учесть, насколько ему было труднее. Меня никто не дергает, его то и дело дергали. Когда я пишу, я пишу. Я могу встать, выпустить кошку, разобраться со старшим (младшим) пекинесом, снова впустить кошку, и т. п. Но никто не мешает, никто не дышит в затылок, никто ни о чем не спрашивает. А вот у Шекспира не было свободной минуты.

Мне кажется, больше всего ему мешал Бербедж. Даже теперь драматург страдает от режиссера, а уж тогда театр был не лучше лагеря. Вас ни на минуту не оставляли в покое. Пьеса шла один вечер, спасибо, если два. Шекспир, например, готовил «Ромео» к воскресенью, а во вторник, в шесть часов утра, Бербедж будил его мокрой губкой.

— Спит! — возмущался он, обращаясь к неведомому другу. — Нет, это подумать! Шесть часов, а он пребывает в объятьях тяжких сна! О, Господи! Кто будет работать?

Шекспир садился в постели и протирал глаза.

— А, привет! — говорил он. — Это ты, Берби? Как делишки?

— Какие делишки! Ты понимаешь, что завтра им надо что-нибудь дать?

— Как там «Ромео»?

— Вчера сыграли. Сколько можно! Если ничего нет, закроем театр. Есть, а?

— Да вроде нету.

— Что же делать?

— Пусть медведи попляшут…

— На что им медведи? Им пьеса нужна. И не охай ты, ради Бога!

Шекспир вылезал из постели и ко второму завтраку, под присмотром Бербеджа, ухитрялся написать «Отелло». Бербедж проглядывал пьесу, рычал: «Пор-работать пр-р-ридет-ся», но был доволен.

Тут не распишешься. Это особенно связано с Шекспиром, точнее — с одним его качеством, которое проглядели критики: все хорошо, а смысла нет. Когда он спешил, то есть всегда, он валял, что придется, уповая на милость публики.

— Что такое «аграф»? — спрашивал Бербедж.

— А, это… Ну, девушки носят. Камни всякие на булавке.

— Тогда почему у тебя два слова, «а граф»? Какой еще граф? Откуда он взялся?

— Да ладно, все равно не расслышат. Главное, быстро говорить.

Так и шло, пока не доходило до совсем допотопных чудищ, но Шекспир делал вид, что это модный жаргон. Ничего не скажешь, тяжело. Шекспир пошучивал в «Русалке», что трудно только первые сто лет, но страдал, и это сказывалось.

Словом, моя корреспондентка могла бы его и пожалеть. А вообще-то, дай вам Бог, душенька. Надеюсь, вы меня еще читаете. Если нет, тоже ничего, и на том спасибо.

У этого случая были неприятные последствия. Мне переслали письмо с подписью «Разгневанный», которое начиналось так:

«Сэр, я буквально потрясен, прочитав в Вашей газете заметку некоей «Шотландской девы», утверждающей, что Вудхауз выше Шекспира. Как специалист по великому барду, смею заметить, что до его уровня доходят разве что Рэйли, Дрейк и Нельсон».

Кто же это такие? Ну, хорошо, Альфред Дрейк блестяще сыграл в «Кисмете» и неплохо — в «Оклахоме»; но Нельсон? Может быть, Гарольд Никольсон? Что до Рэйли, мы знаем его, но не как писателя. Видимо, Разгневанный припомнил хозяина гостиницы, о котором поэт пел:

Как, вы — О'Рейли, хозяин отеля,Или мотеля,Или борделя?Слухи о васДошли и до насВ Те-е-хас!

Однако в жизни не слышал, что он еще и писатель. Что-то тут не так. Письмо тем временем продолжается:

«Рейнольдс, и тот не достигал такой высоты».

Опять двадцать пять! Я помню, есть Джонни Рейнольде в песенке Клариссы Мейнси. Она его очень хвалит («Ты сла-а-адок как фруктовый сок»), и я охотно бы с ним встретился, но вообще, хотел бы побольше о нем узнать. Вроде есть Рейнольдс и в бейсбольной команде, но он — Элли, так что это другой.

Что до письма, пока что оно вполне пристойно, читай — не хочу. Но вдруг автор переходит наличности:

«Не собираюсь делать предсказаний, но хотел бы я видеть, как будет выглядеть ваш Вудхауз рядом с великим бардом в 2356 году».

Нет, какой неприятный человек! Не захочешь, а обидишься. Прекрасно знает, что я не могу доказать, будут ли читать в 2356 году мои книги. Будут, конечно, о чем говорить, хотя и в грошовом пингвиновском издании. Я не тщеславен, сам себя не хвалю, но будь я не так хорош, стал бы писать Мэтью Арнольд в своем сонете:

Другие ждут вопросов. Ты свободен.Другие вопрошают. Но не ты,Поскольку знаешь все…

Когда рассудительный человек решится на такое, что-нибудь это да значит.

Не хотел бы подчеркивать, но обращу внимание Разгневанного на письмо в «Тайме» от Веррьера Элвина (Патангарт, Индия). Автор рассказывает, что в его хижину зашла корова и съела «Так держать, Дживс», отвергнув Голсуорси, Джейн Остен и Т. С. Элиота. А? Каково?

Или возьмем школы. Библиотекарь жалуется, что ученики крадут книги, как то: 7 Агат Кристи, 12 Уоллесов, 36 Вудха-узов. Цифры не лгут. Подумали бы, Разгневанный, прежде, чем писать!