Сократ - Йозеф Томан

- По всей вероятности, любви, - съязвил Критий.

- Конечно, любви, милый Критий, - согласился Сократ. - Я требую от ученика больше чем денег: я хочу, чтоб он жил так, как я его учу. - Сократ посмотрел на смутившегося Алкивиада. - И ты тогда сказал мне: согласен.

- Да, я сказал так, но ведь с твоей стороны то была просто скромность, и тебе полагается большая награда, драгоценный дар...

- Именно этого я и требую от тебя, Алкивиад. С тобой и со всеми моими учениками я вел собеседования для блага Афин. Ради любви к ним я не считаю дней, отданных тебе, Алкивиад, и мне было бы стыдно принимать за это деньги. Скромность, говоришь? Напротив, я очень нескромный: хочу, чтобы ты любил Афины такой же великой любовью, как моя, и служил бы им верно.

У Алкивиада сверкнуло что-то в глазах, голос дрогнул:

- Ты благородный человек, Сократ! Ты лучший сын Афин! Я бесконечно благодарен тебе за любовь к Афинам, которую ты привил и мне... - Борясь с растроганностью, он произнес веско, словно приносил здесь, при всех, торжественную клятву: - Пока я жив, буду верно и честно служить Афинам!

Глубокие чувства взволновали всех сотрапезников. Гости поднимались с мест, тост следовал за тостом.

Рабыни в подпоясанных пеплосах разнесли венки из роз. Алкивиад взял венок из рук девушки, поцеловал его и возложил на голову Сократа. Тот хотел воспротивиться этому, говоря, что первый венок принадлежит сегодня Алкивиаду, но новоиспеченный стратег только улыбнулся:

- Нет, нет! Рядом с тобой я кажусь себе взбалмошным мальчишкой, которого бросает во все стороны беспокойный нрав. Никогда не достичь мне твоего чувства меры, гармонии твоих добродетелей - нерасторжимости добра и красоты...

- Ты вызываешь меня на то, чтоб теперь я начал золотить твои добродетели? - спросил Сократ.

- Ох нет, ради богов, нет! Я обязан теперь подтвердить их действиями, сказал Алкивиад.

Новая волна ликования прошумела по залу, зазвенели, сталкиваясь, золотые чаши.

Никто не заметил, как в тот момент, когда Алкивиад увенчивал Сократа розами, Критий вышел.

Сады Алкивиада в пламени. В вышине огни сливаются в единое розовое зарево. Масляные лампы и светильники, развешанные на прочных веревках среди деревьев, озаряют, украшая, сады; костры пылают, новые и новые куски мяса жарятся на вертелах, целые туши баранов и свиней, сотни факелов разгоняют мрак, языки огня лижут друг друга - и все же не в силах они разогнать густые тени в зарослях лавров, олеандров, рододендронов и цитрусов.

- Берите! Хватайте! Ловите! - кричит раб, снимая с вертела и разделывая золотисто поджаренного барана. - Только рот не обожгите!

- Ах, божественное яство, прямо амброзия! - слышны голоса вокруг костра и крики. - Теперь еще нектару! Амфоры сюда!

Кто похитрее, уволакивает в кусты целые бараньи окорока и лопатки, чтобы там, в укромности, съесть их в своей компании. Выйди с такой добычей на свет - еще вырвут из рук...

Все глубже ночь, все полнее желудки, и кровь разгорячена вином веселые становятся веселее, разговорчивые болтливее.

- Я так скажу, - заявляет с полным ртом, но с пустым карманом один свободный гражданин, - готов сцепиться с кем угодно, а только такого стратега у нас в Афинах спокон веку не было. Алкивиад! Да это все равно что целый месяц пировать на Олимпе! Прямо баловать нас будет...

- Похоже на то, - пережевывая хрустящие, жирные куски, его сотоварищ мысленно перебирает греческий календарь, в котором что ни месяц, то праздник или торжества, связанные со жратвой. - Уж и нынче видать, какие тучные будут у нас Панафинеи, Элевсины, Большие и Сельские Дионисии, годовщина победы у Саламина... Были бы мы здоровы, а о нашем брюхе позаботится этот двойник Аполлона...

- Да уж, сквалыга Никий видит только прибыль от своих рабов, зато этот быстроглазый молодец видит всю Аттику, весь наш союз, он всю землю видит и море тоже. Задремали мы было, а он нас разбудил и - посмотришь! - здорово тряхнет этот трухлявый, тухлый мир!

- Не спорю, - ложится на спину полный надежд гражданин и наклоняет к себе амфору, так что вино струйкой течет ему прямо в горло.

Алкивиада хвалят даже те, кто остался за воротами: рабы спускают через ограду, прямо в протянутые руки, корзины, доверху набитые вкусной едой. Элисий выплеснулся из садов.

В покой, где, окруженный ближайшими друзьями, потягивает вино новый стратег, любуясь колышущимся танцем нежных гречанок, в руках и в волосах которых веточки мирта, раб вводит здоровенного детину: это кормчий Антиох, желающий поговорить с Алкивиадом.

Лицо его кажется Алкивиаду знакомым, но сколько же лиц знакомо полководцу и участнику многих битв!

Антиох представляется сам:

- Я тот, кто много лет назад, на агоре, поймал твою перепелку, когда она испугалась и выпорхнула у тебя из-под плаща.

Случилось это давно, в день, когда собирали доброхотные даяния в пользу города. Алкивиад тогда назвал огромную сумму, на агоре поднялось ликование, и юноша в радостном волнении перестал прижимать к груди свою любимицу.

Алкивиад обратился к друзьям:

- Подумайте только, каким я был хвастуном! Я ведь обещал тогда этому человеку в благодарность за перепелку, что, если стану когда-нибудь стратегом, назначу его кормчим своей триеры!

А кифары и бубны звучат, звучат, и танцовщицы не прекращают волнообразных, мягких движений. Зал огласился смехом. Антиох смутился.

- Да нет, я не за обещанным пришел, славный Алкивиад, это я в шутку, позабавить тебя в твой великий день. Ведь и ты тогда, конечно, просто пошутил.

Алкивиад перестал смеяться и сказал серьезно:

- Тогда-то я пошутил, но за то, что ты теперь явился за обещанным - не лги! - за то, что ты поверил мне, назначаю тебя кормчим на моем корабле.

- Ты меня осчастливил! - в восторге вскричал Антиох.

- Это ты осчастливил меня, - возразил Алкивиад. - Люблю тех, кто мне верит, на море люблю таких вдвойне, а в битве - втройне! - Он выпрямился. Кроме того, мне нестерпима мысль, что есть в Элладе хоть один человек, который мог бы сказать: "Алкивиад не держит слова, хотя бы и данного в шутку!"

Иссякает масло в светильниках, догорают костры. От больших куч золы пышет жаром. Словно у домашних очагов, валяются вокруг них полунагие мужчины, юноши, рабыни - и проститутки, ибо в конце всякого празднества наступает их черед. Кто кого ухватил, тот с тем и лег. Вино, даже разбавленное водой, туманит мозг и возбуждает инстинкты. Черным вихрем пролетает над деревьями и кустами животная, первобытная тяга к спариванию. Запах пота смешивается с ароматом цветов и благовонных масел.

Стоны, вздохи, бредовые слова страсти - невидимой невидимому, незнакомой незнакомому...

Музыка смолкла. Гудит над садами единственный тон, древний зов земных недр, пробивается сквозь темно-синюю ночь, как кровь пробивается по жилам.

Критий сидит с Антифонтом под колоннами перистиля. Софист Антифонт никак не поверит новости - Критий разошелся с Сократом!

- А теперь-то ты к кому же? - пьяно бормотал он.

- Конечно, милый Антифонт, поближе к тебе. Пойду к твоему учителю Горгию...

Критий поднялся с мраморной скамьи.

Но он-то отдает себе отчет, что разошелся не с одними Сократом и Алкивиадом - он разошелся с демократами вообще. Разошелся... Только ли? Да нет... Сколько раз друзья звали меня в свою гетерию. Что ж, ладно. Но ведь это не пустяк - принести клятву на верность олигархии, на свержение демократии... А впрочем, к чему колебаться? Давно мне уже не по нутру их порядки, согласно которым простые люди должны жить лучше благородных. Критий сухо засмеялся: а, драгоценный братец Алкивиад! И ты, старикашка Сократ! Задали бы вы мне жару, узнай вы, что я собираюсь делать... Хорошо, что узнать-то вы этого не можете...

Когда Критий вышел в сад, навстречу ему, облитый серебристым рассветом, попался Эвтидем, любовно ему улыбавшийся.

"Вот он, забор, о который трется свинья", - подумал Критий.

Эвтидем обратился к нему с укором:

- Почему ты избегаешь меня сегодня, милый Критий? Я по тебе соскучился...

- Поздновато. Наш с тобой диалог тоже закончен.

- Нет! Нет! - бросился к нему Эвтидем. - Не говори так, дорогой! Я люблю тебя...

- Проваливай, - процедил сквозь зубы Критий и, когда Эвтидем протянул к нему руки, оттолкнул его так, что юноша упал на ограду фонтана и в кровь разбил лицо.

Критий, не взглянув на плачущего, пошел к воротам.

Из садов входила прохлада, и с нею бесшумно вошла в виллу тень. На одном из столов лежало блюдо тяжелого золота, на блюде осталось несколько фисташек. Тень бросила фисташки в рот, а блюдо спрятала в объемистую суму, в какую нищие собирают подаяние - лепешки, объедки... Убедившись, что никто за ней не следит, тень юркнула в сад и, прикинувшись тенью деревьев, огляделась вокруг. Всех, кто с вечера вошел в ворота, скосило вино. Путь был свободен. Медленно, от дерева к дереву, тень приблизилась к раскрытым воротам. В это время к ним же с другой стороны быстрым шагом направлялся молодой человек в шелковой хламиде.