Рыцари морских глубин - Геннадий Гусаченко

Отдохнув столь безмятежным образом от переедания и других тягостей и лишений военно–морской службы, принимались за уборку кают–компании. Это незначительное мероприятие занимало меньше времени, чем сам завтрак или обед. Смахнув невидимую пыль, встряхивали скатерти и ковровые дорожки, споласкивали посуду и снова падали в кресла, покуривая и размышляя о том, о сём. В основном, конечно, о женщинах.

Сытые, утомлённые бездельем, не озабоченные ничем, кроме сексуальных желаний, покачивались в креслах, мечтали о свиданиях.

— Мне бы сейчас опять на свинарник… — потягивался в истоме Юрка. Вот житуха была-а… Раздам корм и гуляй сколь хошь, с кем хошь… Ни тебе утренних подъёмов, ни вечерник поверок… Наказали бы меня ещё разок так же… Да Щербаков, мурло адмиральское, на «Саратов» меня подпряг. А отсюда не сорвёшься. Как в плавучей тюряге.

— Наши сейчас на лодке… Морячат… Им не лучше, чем нам…

— В море о бабах думать некогда. То боевая тревога, то аварийная… Классная была инженерша… Жаль: на сто тридцать девятой в море ушла…

Потом наступал час обеда. Всё повторялось с разницей в посуде и подаваемых блюдах. Ароматный пар вырывался из–под крышек супниц германских сервизов. Пахло сочными котлетами, горчицей, перцем, зелёной черемшой, персиковым компотом. Потом был ужин. Белый хлеб, макароны по–флотски. Кисель фруктово–ягодный. Булка–батон. И вечерний чай. Рисовая каша с маслом. Болгарский конфитюр, баранки, печенье. Чай цейлонский.

В завершение долгого нудного дня моцион перед сном. На верхней просторной палубе игра в волейбол. Сетка натянута от борта к борту к шлюп–балкам. Мяч летает привязанный за капроновую нитку. Резкие удары по нему разносятся над водой в сумраке надвигающейся ночи. Глухо сотрясает помост штанга, звенят гири и гантели. Силачи качают мышцы, ворочают железо. Скрипят растяжки турника. Отчаянный сорви–голова крутит «солнце». Но больше всех народу на юте. Анекдоты, шутки, смех, сигаретный дым, и, конечно, гитара. Чернявый крепыш с тонкими усиками и роскошным чубом под бескозыркой, лихо ударяя по струнам, задорно поёт:

Прощай, корабль, прощай наш кэп и будь здоров!В походе дальнем вспоминай своих орлов.Эй, кочегар, шуруй котлы на полный ход!Прощай наш славный Тихоокеанский флот!

И напустив на себя страдальчески–приблатнённый вид, под общий хохот чубатый дембель счастливо напевает:

Напрасно старушка ждёт сына домой,Ей скажут, она зарыдает,А сын в Ленинграде стоит у пивной,Последний бушлат пропивает.

Это веселятся матросы и старшины, уходящие осенью в запас. Счастливые. Скоро обнимут своих зазнобушек, а мне ещё как медному котелку служить… Ну, да ладно… Сам напросился.

На «Саратове» я уже месяц.

Однообразие безделья порядком наскучило. Если бы не вестовой Юрка Шабунин с его кают–компанией и не учебник английского языка, скрадывающий часы вынужденного бездействия, можно было бы умереть с тоски. Правду говорят: «Для птички воля дороже золотой клетки». Каким бы курортом не казалась жизнь на «Саратове», быстро надоела.

Выручали книги. В кают–компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.

Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул:

— И чего тебя развозит на эту мудрёную фигатень? Возьми вон ту, затрёпанную… Внизу, справа… Офицеры её одну и мусолят… Зачитали до дыр. А книга как женщина, — говорят они, — чем сильнее затаскана, тем интереснее.

Я чуть не ляпнул: «Танька Щербакова, дочка адмиральская, тасканная–перетасканная, неужто интереснее стала?».

— На столь веский довод у меня возражений нет, — ответил я. — Хорошая книга и впрямь, как женщина, всегда в ходу и пользуется спросом. Убедил, Юрка. Беру затрёпанную!

— Эрих Мария Ремарк. «Три товарища», — прочёл я затёртую надпись на обложке с оборванным тряпичным переплётом. Груда пожелтевших, разлохмаченных по краям листов. Название книги показалось скушным, детским. На ум сразу пришли асеевские «Васёк Трубачёв и его товарищи» и гайдаровские «Мои товарищи». Но ведь зачитана в лохмотья!

Я начал читать и …

Книга поразила глубиной человеческих чувств, мастерски переданных автором. Она произвела на меня неизгладимое впечатление, на долгие годы оставаясь моим настольным атрибутом. К ней, как к неиссякаемому источнику живительной силы припадал я во время душевных депрессий и переживаний, черпая из неё силы и вдохновение.

И ещё, благодаря Юрке, обрёл я на «Саратове» одного автора, ставшего любимым навсегда: Джека Лондона! Я прочёл «Три товарища» взахлёб и с ещё большим нетерпением проглотил «Мартина Идена», «Морского волка», «Северные рассказы» и подумал: «Как мог я жить без чтения таких замечательных книг?».

Предвижу вполне резонный и давно назревший вопрос: «Что я забыл на «Саратове»? Почему слоняюсь по кораблю, изнывая от скуки и лени? Каким ветром занесло меня, ракетчика, на этот допотопный пассажирский труженик — свидетель морских и политических бурь, на полном серьёзе именуемый плавучей базой субмарин? Угадал? Этот вопрос вам нетерпелось задать.

Я отвечу на него, но не сию минуту.

После вчерашнего проливного дождя, обстановка на реке за ночь переменилась в лучшую сторону, крутые волны превратились в лёгкую рябь, ветер стих и, пока позволяет погода, пора двигаться дальше, в заманчиво–неизвестное Лукоморье.

Сложу в планшет дневник и ручку, надёжно заверну в непромокаемый пакет и засуну в рюкзак.

В резерве

Над сонной гладью реки плывёт туман, заволакивает прибрежные кусты клочковатыми облачками. В тишине прохладного после сильного дождя утра, стараясь перекуковать одна другую, перекликаются кукушки.