Человек рождается дважды. Книга 2 - Виктор Вяткин

— Василий Васильевич, ну зачем вы с этой Аляской? Вы видите, что происходит? — шепнул Ему Юра.

Тот наклонил голову.

— Каждый человек должен всегда занимать только своё место, — проговорил он, подчеркнув слово «всегда».

Говорил полковник Гаубштейн. Он начал с вредительской деятельности врагов народа, разоблачённых на Колыме, и зачитал выдержки из показаний бывшего директора Дальстроя Берзина.

— «Отторгнуть Колыму от советской России/ было основной целью нашей политики на Северо-Востоке», — прочитал он и оглядел зал. — Вот о чём думал ваш почитаемый руководитель. Либеральничание с заключёнными под видом перевоспитания преступников. Высокая заработная плата, колонизация, система зачётов. Всё это сводилось к одному: привлечь, подкупить колымчан. Одно Его слово, и они пошли бы за ним куда угодно. Оставалось ждать команды, чтобы поднять восстание…

— А разве только в одном Дальстрое существовали такие формы поощрений? — спросил из зала робко чей-то голос.

Гаубштейн поднял глаза и усмехнулся:

— Всё это утверждалось наркоматом. А кто оказался у руля НКВД? Враги народа.

Берзин — враг народа? Воспитательная политика в лагерях — это подготовка повстанческих кадров? А разве Лёнчик не стал настоящим человеком? А не Копчёный ли гремит как лучший бригадир «Пятилетки»?

Всё казалось невероятным и не укладывалось в сознании. Переглядывались растерянно и горняки. Но ведь это показания самого Берзина. Разве не давали такие же потрясающие показания на открытом судебном заседании коллегии Верховного суда СССР Пятаков, Серебряков и другие.

Поразило и выступление полковника Гаранина. Он говорил небрежно, глядя в пол. Голос звучал глухо и доносился как из-под земли:

— Оторванность Колымы позволила создать бывшим руководителям Дальстроя обстановку полной бесконтрольности их вражеской деятельности. Верхушка врагов разоблачена и арестована. Часть Её продолжает оставаться на свободе, но в ближайшее время будет обезврежена. Меч правосудия покарает изменников. Контрреволюционное сопротивление враждебных элементов в лагерях сломаем. Заставим работать всех. Основной мерой перевоспитания преступников Явится труд. Труд напряжённый, очистительный, построенный на принципе питания. Кто хочет жить, тот должен это право заработать…

Получается, что большинство врагов народа на совещании? Так кто же здесь врат? Кому адресована эта угроза? Юра оглянулся и встретил растерянные глаза.

— Страна переживает трудное время. Враги подорвали нашу экономическую мощь. Мы призваны восстановить Её в короткое время. Она будет восстановлена. Наша республика будет Ещё могущественнее и сильней…

Свет рампы бьёт в середину стола. Гаранин тяжело переступает с ноги на ногу. В зале тишина. Его уже не слушают. Каждый думает, кто здесь друг, кто враг. На память приходят близкие к врагам люди. Это самые уважаемые…

Из горняков никто не выступил. Да разве тут до выступлений? Совещание носило директивный характер.

— И что ты думаешь? — спросил Юра Валерку, когда они выходили из клуба.

— Брат Юрка. Берегам реки можно придать любую форму, но остановить течение нельзя. Если даже перегородить Её русло, она только накопит силу и стихийно разрушит всё, что стоит на пути. Мысли человеческие — это, брат, страшная сила, Если они не найдут своего Естественного выхода…

— Ты чего это зафилософствовал?

— Я приучаюсь разговаривать символически, потому что молчать тяжело…

ГЛАВА 14

Каждый раз, когда начальник конвоя передавал рапорт лейтенанту, у Белоглазова замирало сердце и он прижимался к деревянной стене. Сюда Его доставили вместе с другими, нарушившими режим во время следования эшелона. Нарушение Его не стоило разговора. По близорукости он не разглядел начальство и, не освоившись Ещё с бесправным положением заключённого, сказал что-то не так.

Большинство донесений уже было рассмотрено.

— Кто-оо? — протянул лейтенант, не поднимая глаз, бегло просматривая очередной листок, написанный на форменном бланке.

Анатолий почувствовал, как ноги сразу налились свинцом. Теперь одни петлицы вызывали у него трепет, а тут Ещё такое холодное и надменное лицо. Но староста уже вытолкнул высокого, статного старика с длинной серебристой бородой/ в шинели серого сукна и снова в готовности застыл у двери.

Конвоир вытащил из полевой сумки несколько спичечных коробков, сложенные треугольником письма, конверт и серебряные часы.

— Вещдок, товарищ начальник, — гаркнул он и, положив всё на стол, доложил — Так что сплошные нарушения. На вокзалах выбрасывал записки в коробках и письма. Пытался подкупить охранника часами, чтобы тот опустил пакет в почтовый Ящик. Вон энтот, — показал он на синий конверт. — Агитировает, мол произвол и всё такое. Вреднейший тип, в общем контра, как Есть. Так что пришлось применять меры, — Говорил он бойко, поглядывая то на лейтенанта, то на старика.

Комната была узкая, длинная с низким потолком. Лейтенант сидел у окна, облокотившись на стол, и лениво перелистывал документы. Это был уже начинающий полнеть, выхоленный блондин лет тридцати. Старик почти касался головой потолка. Он стоял независимо и, пожалуй, недостаточно почтительно для заключённого. Его бледное лицо казалось мраморным, а не по летам стройная фигура и выправка невольно привлекали внимание.

Белоглазов глядел на него не отрываясь. Одним видом старик будил в душе всё пережитое.

Лейтенант просмотрел письма, щёлкнул крышкой часов, прочитал дарственную надпись и, наклонив голову, взглянул исподлобья на старика.

— Слушайте, вы! Как вас там, Руслинов, что ли?

— Моя фамилия Русинов. Ру-си-нов.

Лейтенант побагровел. Он не привык к смелому тону.

— Осуждённый Русилкин. Вам должно быть известно о существующем порядке пересылки писем и жалоб?

— Так точно, но я не осуждён. Заочное решение особого совещания считаю неправомочным. А потому считаю своим правом любыми средствами добиваться законного суда. Не сомневаюсь, Если моё письмо попадёт адресату, я буду немедленно освобождён.

Может быть, уверенный тон Русинова, а возможно и другие причины, заставляли сдерживаться лейтенанта. Он сопел, хмурился, но разговаривал с ним по сравнению с другими корректно, хотя умышленно путал фамилию и всячески выражал пренебрежение.

— Слушайте, вы! Приучайтесь себя держать. А потом, чего вы пишете? Кому пишете? Будьте довольны мягкостью приговора. А у того, кому вы пишете, достаточно более серьёзных государственных дел, нежели личное расследование деятельности врагов народа.

— Значит, я имею основание писать лично.

— Слушайте, вы! Как вас там? — Он снова заглянул в рапорт. — Осуждённый Русинов. Вы мне это бросьте. За ваши разговорчики выпишу постановление на дополнительный карцер и не забывайте, что далеко и что близко… Вам просто повезло, попали на гуманного человека. Другой бы…

— Гражданин начальник — вмешался староста, — в кондей не затолкнёшь больше ни одной жабы. Куда их помещать?

— Водворят на пароходе, — бросил тот небрежно, чиркая карандашом, и, отложив бумаги, поднял, на старика глаза. — Можете идти.

— Разрешите добавить, товарищ начальник, — снова козырнул конвоир, покосившись на захлопнувшуюся за Русиновым дверь. — Этого изолятором не возьмёшь. Старик-старик, а попробуй пронять. Ни в жисть — кремень какой-то. А поглядите Ему в глаза, не только жутко, а вроде Ещё перед ним виноват.

Лейтенант побагровел и в бешенстве застучал кулаком по столу.

— Слушайте, вы! Если мне поступит хоть одна жалоба на этого заключённого, загремите у меня в этап. Поняли? — проговорил он грозно и стал просматривать другие бумажки.

— Да що вы, гражданин начальник, — вытянулся тот. — У меня порядочек.

Лейтенант крякнул и оглядел заключённых.

— Слушайте, вы! — поколотил он пальцем по краю стола. — Если попадётесь ко мне Ещё раз, сгною в изоляторе. А теперь марш! И чтобы я о вас больше не слышал.

Он с грохотом отбросил кресло. Заключённые юркнули в дверь.

Пересыльный пункт делился колючей проволокой на три отделения: карантинное, мужское и женское. В стыке внутренних зон стояло здание санузла. В палатках карантинной зоны переоборудовались нары. В ожидании санобработки прибывший этап разместился под открытым небом.

Анатолий присмотрел место на штабеле досок, бросил туда пальто и лёг. Пахло свежей древесиной, родными лесами.

Был уже октябрь. Владивосток золотился жёлтыми листьями осени, но дни стояли тёплые. За сопками затухал оранжевый отблеск заката, с моря надвигалась ночь.

Небритый человек в брезентовой куртке вышел из палатки. Подняв доску, посмотрел на горизонт и покачал головой.

— Эх, бедолаги, уплыли. Не приведи господь. Белоглазов понял, что это отбыл пароход с заключёнными.