В гору - Анна Оттовна Саксе

Мирдза поняла, что твердость в голосе относилась больше к нему самому: разве ему легко будет одному возвращаться через рощу, по которой они только что шли вдвоем? Она легко обхватила его голову руками, погладила холодные щеки. Непроизвольно их губы соединились в первом поцелуе. После этого они больше не сказали друг другу ни слова. Каждый ушел в свою сторону, полный счастьем первой чистой любви.

— Я должен вернуться. Я вернусь, — говорил себе Эрик, медленно шагая через рощу.

— Что со мной случилось? — удивлялась Мирдза, приглаживая влажные волосы. — Завтра же я пойду к Зенте и стану прежней Мирдзой.

Хотя утро было сырое и облачное, Мирдза проснулась веселой и ликующей. Было еще рано, мать спала.

— Пусть поспит, бедняжка, — решила Мирдза и тихо выскользнула из комнаты. Сняв с изгороди подойник, она направилась в хлев доить корову. Пусть мать отдохнет — ей хотелось кого-нибудь пожалеть, быть доброй, сделать больше, чем в другие дни.

Когда Мирдза с полным подойником вернулась на кухню, мать уже встала и натягивала толстые шерстяные чулки.

— Что ты сегодня так рано поднялась? — спросила она. — Ведь вчера так поздно легла. Как ты можешь ходить так легко одетой. Прямо дрожь пробирает, когда на тебя смотришь. Такое пасмурное утро.

— Мамочка, ведь за тучами солнце. Когда это знаешь и не забываешь, то от этого может стать тепло, — ответила Мирдза, процеживая молоко.

— Хорошо, пока человек молод, — вздохнула мать. — Если и бывают заботы, то они быстрее проходят. Как грозовой дождь. То льет так, что кажется, весь мир затопит, то засверкает солнце еще ярче прежнего. А заботы в старости — как осень. Начнет моросить — день, два, неделю и месяц подряд.

— Мамочка, милая, — обняла Мирдза мать и помогла ей подняться. — Сердце надо сохранить молодым, тогда человек никогда не состарится.

— Я уже и так сердита на свое сердце, — болезненно улыбнулась мать. — Себе надоела, не говоря уже о других. Иногда я думаю: неужели все эти слезы, пролитые матерями за войну, когда-нибудь не отольются ее зачинщикам?

— Это так и будет, — ответила Мирдза. — Им гибели не избежать.

— Хотя погибших сыновей мы уже не вернем, — продолжала мать, — а все-таки как бы легче станет. Воздух станет чище.

— Мы сегодня будем картошку копать или отдохнем? — вдруг спросила Мирдза, вспомнив вчерашнее решение пойти к Зенте.

— Много ли там ее осталось, — ответила мать. — Последние борозды закончу завтра. Хотела сегодня, в воскресенье, связать отцу перчатки. Наступит зима, на руки нечего надеть.

— Тогда я, может, сбегаю к Зенте? Давно уж с нею не виделась. Я отлучусь ненадолго. — Мирдза и просила, и извинялась, чтобы мать не подумала, что дочь от нее бежит, оставляет одну.

— Иди, иди, дочка, к молодежи, — спокойно согласилась мать. — Я уж подомовничаю.

За усадьбой Саркалисов Мирдза встретила парикмахершу Лисман с корзинкой в руках. Как всегда, улыбающаяся, приветливая парикмахерша остановилась и принялась рассказывать, что почтовая барышня послала ее к Саркалиене за продуктами. Дала письмо, деньги и список, что ей нужно.

— Нынче на рынок никто ничего не возит, говорят, что все отбирают, как и при немцах, — говорила Лисман, — где же девушке на чужой стороне раздобыть? Говорит, видела в списках в исполкоме, что у Саркалисов коров больше, чем у других, может, продадут чего-нибудь.

— Возможно, — ответила Мирдза, желая поскорее избавиться от болтливой женщины.

Встреча с Зентой все же получилась не такая, как Мирдза надеялась. У Зенты была гостья. Она перед зеркалом укладывала Зенте косы то выше, то ниже, стараясь создать модную прическу. Зента поспешила познакомить Мирдзу с Майгой Расман, почтовой работницей, третьей комсомолкой в волости. С первого взгляда Мирдзе что-то не понравилось в новой приятельнице, она и в Майге как бы почувствовала неприязнь к себе. Мирдза украдкой наблюдала за Майгой и, перехватив ее взгляд, заметила, что Майга тоже следит за ней.

— Как вам нравится новая прическа Зенты? — спросила Майга Мирдзу. — По-моему, намного лучше, чем раньше, правда?

— Зента теперь выглядит более чужой, — откровенно ответила Мирдза.

Не только прическа, но и сама Зента казалась ей какой-то другой, словно Майга преобразила ее, не столь уж заметно, но все же преобразила. Зента поднялась, и стало видно, что у нее переделано и платье, притом тоже во вкусе Майги. Зенте это не шло. Юбочка едва достигала коленей и даже открыла их, когда Зента шагнула; плечи были высоко подняты, вокруг шеи и на груди — непомерно пышная отделка из розового шелка, словно Зента яркими пятнами пыталась привлечь к себе внимание.

— Мне кажется, что раньше платье было лучше, — сказала Мирдза, воздерживаясь от резкого замечания.

— В каком смысле лучше? — поинтересовалась Майга, благодаря настойчивым советам которой платье стало совсем другим. — Почему молодые девушки должны ходить, как деревенские мамаши — в длинных юбках, со сползающими плечами и с какими-то помятыми тряпками вокруг шеи? Мы, комсомолки, обязаны воспитывать у молодежи хороший вкус.

— Что идет одному, не идет другому, — пыталась возражать Мирдза. Она чувствовала, что Зента бессильна против навязчивого влияния приезжей, потеряла самостоятельность и во всем подражает ей. — И разве мы, деревенские девушки, совсем уж не имеем вкуса? Это не так, — добавила Мирдза. Глубоко вздохнув, она продолжала: — Кроме того, мне кажется, что у нас, комсомолок, — последние слова она особо подчеркнула, — сейчас есть другие, более важные задачи, чем обрезать у платьев подолы и взбивать прически.

Это было сказано довольно резко и недвусмысленно. «Пусть обижается, если ей угодно, — подумала Мирдза. — Пусть не думает, что сможет всех здесь обвести вокруг своего наманикюренного пальца».

— В свое свободное время мы можем поухаживать за собой, — совершенно спокойно ответила Майга, словно резкое замечание Мирдзы относилось не к ней. — В уставе комсомола ведь не сказано, что нам нужно ходить с трауром под ногтями.

Это было явной издевкой над Мирдзой, над ее мозолистыми руками. Еще вчера до сумерек она копала картофель, и как потом ни терла свои ладони, как ни чистила, они все же не стали белыми.

Зента заметила, что обе девушки, неизвестно почему, невзлюбили друг друга, хотя обе были ее подругами и комсомолками. Опасаясь, как бы скрытая неприязнь не перешла в открытую вражду, она попыталась переменить разговор,