В гору - Анна Оттовна Саксе

чаще всего в домотканой юбке и в вязаной кофте с заштопанными на локтях рукавами. Из-за скудных достатков матери она еще с детства приучилась беречь одежду, новое платье было в ее жизни настоящим событием, которое случалось не часто. Но теперь ей казалось, что Майга правильнее поняла отношение советского человека к труду. Труд не будни, а праздник, в который рабочий надевает лучшее из того, что у него есть. И она достала из шкафа свое единственное платье из покупной ткани песочного цвета, с коричневой отделкой. Хорошо, что мать уже ушла в поле, иначе наверняка выругала бы ее за небережливость — надевать на работу праздничное платье, где это видано! Зенте платье казалось красивым, но когда Майга осмотрела его со всех сторон и признала, что оно слишком «в деревенском духе», что коричневый воротничок не идет к голубым глазам, ей также стало ясно: без переделки его, нельзя носить даже на работе. Майга обещала найти в своем чемодане подходящие кружева или кусочек шелка и подумать, как переделать платье.

Начальник почтового отделения оказался добродушным человеком, называл Майгу и Зенту дочками и всегда искал кого-нибудь, с кем бы вместе выпить «только одну четвертинку». А так как его ближайшим соседом был Ян Приеде, то обычно с ним «четвертинка» и распивалась. Зелмен мог разом выпить пол-литра водки, и никто бы по его виду и поведению не определил, навеселе ли он или просто в хорошем настроении. Зато у Яна уже от двух рюмок стекленели глаза и немел язык, а мысли становились такими мрачными, что хоть плачь. Если Зелмен заходил распить «четвертинку» в обеденное время, Зента напрасно ждала председателя в канцелярии. За подписью приходилось подниматься наверх к нему в комнату, а Ян тогда обычно ворчливо бормотал, отмахиваясь обеими руками: «Да я ведь уже говорил Озолу, чтобы меня уволили. Чего я тут сижу? Не гожусь, совсем не гожусь. Если бы можно было начать жить сначала… Теперь уже поздно. Как сгнивший пень. Какой от меня толк…»

Зенте тоже казалось, что Ян не годится для такой должности. Ни одного вопроса он не решал сам, всех посетителей направлял к ней, и в последнее время к нему даже перестали обращаться. Богатеи отпускали колкие замечания, называли Яна ворчливой иконой, которая только для вида помещена в переднем углу волостной канцелярии. Зента жалела, что не переговорила с Эльзой, — разве нельзя было вместо Яна подыскать более сильного человека, например, Гаужена. Но, когда она об этом поведала Майге, та стала защищать Яна: он происходит из пролетариев, и уже только поэтому ему надо остаться во главе волости, так сказать, представлять Советскую власть, если даже он ничего и не делает. Выпивки не могут быть помехой, так как маленькие человеческие слабости только сближают с народом. На издевательства кулаков нечего обращать внимания, они только свидетельствуют о том, что Ян им не по вкусу, и одно это уже говорит в пользу председателя.

И поэтому, когда однажды Эльза спросила по телефону, как идут в волости дела, Зента ответила, что все в порядке. Только пожаловалась на Мирдзу, что больше не показывается в исполкоме; рассказала также о новой почтовой работнице Расман — комсомолке с сорокового года. Эльза посоветовала найти Мирдзу и поговорить с ней по душам. Вообще нужно укреплять комсомольскую организацию, так как вся тяжесть полевых работ должна будет лечь на комсомольцев и молодежь. Пусть еще скажет Салениеку, что он утвержден директором волостной неполной средней школы. Ах, и чуть было не забыла самого главного — вчера взята Рига!

Все новости Зента, конечно, в первую очередь поспешила сообщить Майге. Долгожданная весть об освобождении Риги не вызвала в Майге взрыва радости, из ее глаз вдруг брызнули слезы обиды. В ответ на вопрошающий взгляд Зенты, она поспешила объяснить:

— Я боюсь, оставили ли они что-нибудь от нашей красавицы Риги? Если здесь, в таком маленьком местечке, все взорвано и сожжено, что же тогда в Риге. И мои бедные старики…

Зенте надо было составить для военного комиссариата список жителей волости, подлежавших мобилизации. Майга обещалась помочь. Оказалось, что она очень хорошо знает русский язык, которому Зента в школе не училась. За работой наступил вечер, и Зента так и не попала к Мирдзе с радостной вестью — Рига наша! Мирдза узнала об этом только на следующий день от Салениека, которому какой-то красноармеец дал фронтовую газету. В тот день бригады на общую работу не вышли. Каждый торопился выкопать свой картофель. Мирдза с матерью тоже, гнулись над бороздой, когда подошел Салениек и сообщил эту новость. Мирдзу захлестнула волна такой ликующей радости, что нельзя было вытерпеть, надо было с кем-нибудь поделиться. А мать выглядела такой поникшей, такой подавленной, что Мирдза сдержала свои чувства, но они бушевали в сердце, прорываясь в стремительных движениях и блеске глаз. Нет, вечером она непременно побежит прежде всего к Эрику, хотя бы обменяться несколькими словами, потом возьмет у него велосипед и помчится к Зенте. Ее она стиснет так сильно, что та будет кричать и отбиваться. Такая весть! Рига наша! Об этом надо сообщить по всей волости, хотя бы извещением каким-нибудь. Знает ли об этом сама Зента? Зарылась в бумаге, как мышь. О, теперь Мирдза над ней посмеется. Возьмет да напишет Зенте какое-нибудь послание канцелярским языком. Ну, вроде: «Мы, нижеподписавшиеся, жители волости, доводим до сведения уважаемого секретаря волисполкома, что 13 октября сего года, столица Советской Латвии Рига освобождена от немецких захватчиков». Потом выведет разные подписи, а кое-где поставит крестики. Вот будет смеху.

Ну, а если Зента сама знает? Говорят, что восстановлена телефонная связь с уездом и можно звонить ежедневно. Не верится, чтобы столь важную весть не сообщили из уезда… А Зента даже не сочла нужным прийти и сказать об этом. Горькая обида подкатилась к сердцу, и Мирдза почувствовала, как волна радости схлынула, оставив осадок грусти. «Зента ни одного шага не может сделать мне навстречу. В конце концов, ни Эльза, ни Зента не сказали мне, кто комсорг волости. Об этом мне нужно догадываться самой. Кто я в их глазах — девушка на побегушках или равноправный товарищ?», — сомнения, одно язвительнее другого, нашептывали ей обидные обвинения, и Мирдза была не в силах бороться с ними.

Вечером, засыпав в погреб последнюю корзину картофеля, она решила пойти к Эрику. Умыв запыленное лицо и измазанные землею руки, она надела чистое платье. Дойдя до березовой