В гору - Анна Оттовна Саксе

за лопаты. Женщины и дети ссыпали в ведра осколки бутылок и таскали их к яме, чтобы бросить их туда раньше остального мусора.

Яма была почти уже вырыта, когда явилась Зента и поздоровалась с работавшими. Салениек вопросительно посмотрел на нее, ожидая, что она сейчас объяснит, почему она не оповестила всех, как обещала. Но Зента вела себя так, словно все было в порядке, и, когда Салениек спросил ее, она очень удивилась.

— Как же тогда люди догадались, что надо прийти? — спросила она наконец.

— Этим мы обязаны Мирдзе, — ответил Салениек. — Она похлопотала.

Для Зенты это явилось полной неожиданностью. Она тут же нашла виновника недоразумения — Рудиса Лайвиня, осунувшегося и бледного. Кто знал его, сразу же мог догадаться, что парень вчера опять выпил и его мучает головная боль. Зента набросилась на него — почему не разнес извещений. Чуть ли не со слезами на глазах Рудис божился, что извещения он потерял. В пятницу утром он прежде всего зашел на почту спросить у почтовой барышни, нет ли писем, чтобы заодно можно было отнести; после этого он направился в другой конец волости и, только пройдя порядочное расстояние, спохватился, что извещений нет. Вернулся, искал на дороге, но не нашел. Думал, может, оставил на почте, но и там не оказалось. В этот день он ничего не сказал, пошел домой к матери, надеясь, что извещения найдутся. А назавтра он уже не решался признаться Зенте в пропаже, так оно и осталось.

— Ну, тебя следовало бы выпороть! — воскликнул Пакалн. — Так обращаться с государственными бумагами. Ведь можешь невесть какие важные документы потерять.

— Не понимаю, дурак ты или только прикидываешься? — Зента тоже очень рассердилась. — Ну что там такого страшного — взял бы копию извещений или попросту передал бы уполномоченным устно.

— Я думал, что так нельзя, что нужно обязательно отнести бумагу, — оправдывался Рудис, наивно тараща глаза.

— Лучше возьми-ка, сынок, лопату и искупи свою промашку усердной работой, — разрешил Лауск спор. — Ведь собрались мы, что же еще.

Когда яма была готова, в нее сперва свалили битое стекло, потом вилами начали бросать загаженную солому.

Раздался громкий хохот: это ребята накололи на вилы измазанный нечистотами портрет Гитлера и потащили его к яме, выкрикивая «хайль».

— Вот он наконец получил свой «раум»[4], которого так хотел! — воскликнула Мирдза, бросив в лицо «фюрера» охапку грязной соломы. — Из школы мы его вымели, надо думать, что время выметет и мусор, оставленный им кое у кого в голове. — Она метила в Густа Дудума — на воскреснике он был единственным из всех богатых хозяев. Но от него не было никакой помощи, он только и знал, что вертелся около Зенты да временами покрикивал на сестру:

— Эмма, выгреби из этого угла! Эмма, пройдись вот здесь метлой!

Было похоже — он только для того и приехал, чтобы командовать сестрой, словно она самостоятельно ничего не умела делать. Смешнее всего было видеть, как он, заметив, что Зента нагибается к мусору, сейчас же посылал туда Эмму. Зента, избегая этой помощи, переходила в другую комнату, но Густ находил ее всюду и сразу же раздавался его голос:

— Эмма, иди сюда!

Наконец Мирдзе удалось остаться с Зентой в отдаленном уголке и спросить:

— Почему же наша третья комсомолка не пришла на воскресник? Или тоже не знала?

Зента покраснела: ее тоже беспокоил этот вопрос, впервые возбуждая некоторое недовольство Майгой. Ведь Майга здесь могла поближе сойтись с людьми и показать, что комсомольцы, все равно — крестьяне или горожане, не боятся никакой работы.

— Она знала, — ответила Зента чуть погодя. — Сейчас я пошлю за ней Рудиса.

Но Майга уже входила сама в школу. Все лицо у нее было закутано в платок, выглядывал только нос. Глаза, прятавшиеся в тени платка, были грустные, как у человека, страдающего от сильной боли. Оказывается, что у Майги еще ночью разболелся зуб, она промучилась до утра, затем достала у хозяйки порошок и уснула. Поэтому она опоздала, и это ей очень неприятно. Зуб и теперь еще ноет. Пусть ей дадут самую трудную работу, она постарается выполнить свою норму.

Зенте стало жаль Майгу, она старалась уговорить ее, чтобы шла домой. Мирдзу также мучил стыд, ведь она всегда старалась видеть только плохие черты Майги. А тут человек настрадался, превозмогая боль, пришел на работу, а она с такой язвительностью спрашивает Зенту о третьей комсомолке. Словно стараясь загладить свою вину, Мирдза, как и Зента, искренне принялась упрашивать Майгу пойти домой. Но Майга и слышать не хотела — энергично искала метлу или тряпку. Только когда вокруг нее собрались чуть ли не все участники воскресника и стали уговаривать, она нехотя уступила.

Зента радовалась и гордилась, что Майга все же пришла в школу. Появление Расман и ее желание работать произвели на всех хорошее впечатление.

К вечеру школьное помещение и двор, чистые и убранные, прямо блестели, только пустые рамы да обломанные деревья говорили о войне.

Мирдза возвращалась домой недовольная собой и Зентой. Сегодня представлялась возможность поговорить с молодежью, узнать ее отношение к комсомолу, но ни она, ни Зента этого не сделали. Мирдза винила себя: она знала слабость Зенты, знала, что та не любила первой подходить к людям, но ждала, чтобы к ней подходили, так сказать, предлагали свою дружбу. Так у нее получилось с Майгой. Но местная молодежь стеснялась Зенты, считала ее образованной, занимающей высокую должность, стеснялась и даже как бы боялась ее. Мирдза сама могла переговорить с ребятами, но после размолвки с Зентой она чувствовала себя как бы отвергнутой, их дружба дала трещину. Больше всего она осуждала собственное упрямство. Как это было глупо, из-за упрямства тормозить комсомольскую работу, и все же она не могла перешагнуть через личную обиду. «Как же я смогу принять комсомольский билет? — с болью упрекала она себя. — Не лучше ли написать Эльзе, что она во мне ошиблась, что я не достойна быть членом комсомола? Но как же так, — она вдруг вздрогнула, — быть оторванной от комсомола?» Нет, этого нельзя перенести, нужно преодолеть свое самолюбие. Ах, если бы кто-нибудь помог, хорошенько бы выругал, пронял бы ее, а потом свел с Зентой и сказал: «Постыдитесь, девушки, и перестаньте капризничать! Разве вы не видите, что мелочность, словно