Русский крест: Литература и читатель в начале нового века - Наталья Иванова

И вот теперь – Елизаров. Надо было, конечно, чтобы он предварительно Пастернака опустил в навозную жижу (см. роман «Pasternak»): ну не нравится ему Пастернак. И те, которым Пастернак (условный) важен и необходим, тоже не нравятся. Можно плюнуть – аэропорт утрется. (Так, как трусливо утирались русские буржуа – после визитов революционных матросов.) Лучше заявиться так, с «ненавистью к буржуям». И кинуть им. В лицо. Облитый.

А ведь все «проходили»: и желтую кофту, и любовь яровую, и оптимистическую трагедию, и кремлевские куранты. И бурлюков с крученыхами. И каждый раз – визг удовольствия от щекотки: пролетарской, антибуржуазной, антилиберальной. Контркультурной. Теперь и до эпигонов доехали, не пропустив в шорт-лист (в свое время) «Чапаева и Пустоту». Этой своей несгибаемостью и принципиальностью тогдашнее жюри дало отповедь критикам устами Игоря Шайтанова, председателя жюри того года. А теперь литсекретарь премии, тот же Игорь Шайтанов, шутит, приветствуя пелевинско-сорокинский клон. Но вот что удивительно: вновь совпали государственная кампания по привлечению молодых и державная устремленность к возрождению советского (не только эстетическая, но и политическая) с елизаровской ностальгией по советскому (напрочь отсутствующей у оригинальных авторов, упомянутых выше). Как и раньше совпадали – страсть буржуазных дам к революционным морячкам, к большевистским портупеям и чекистским кожанкам; страсть аэропорта к валенкам и сапогам; а сегодня – страсть к черной одежде и бритому затылку. Не от импотенции ли (литературной, конечно) тех членов и нечленов уважаемого жюри, кого покорила книга по-советски? До сих пор его вкус привычнее и как-то роднее экологически чистых продуктов.

Антидепрессант во время депрессии

Мрачную картину – думаю, что успеет точно ко времени, хотя поспешал долго, – выпускает Алексей Герман (старший), по жанру антиутопию. Но вот у Германа-младшего, тридцатилетнего режиссера, получилась картина «Бумажный солдат» – тоже о безвыходности: даже смерть героя никакого выхода не предлагает. Уехать, остаться, спиться, застрелиться – и что же? Космос, ракеты, атом, а то и нанотехнологии ничем человеку помочь не могут: тяжелая, стоически преодолеваемая очередным отечественным «доктором» (доктор Чехов, доктор Юрий Живаго) депрессия все равно убьет – так или эдак. Не самоубийство, так остановка сердца – после «чаплиновского» шутовского, развеселого катания на велосипеде.

В чем сегодня «задача мастеров культуры»? И что они могут и могут ли – в условиях надвигающегося неумолимо, но не очень пока понятного по последствиям кризиса – предложить? Быть со своим народом – там, где он, к несчастью, находится? Достаточно ли, ежели финансовое цунами накроет так, что мало не покажется, и в результате страна, выделяющаяся, кроме всего прочего, количеством самоубийств на душу населения, их число еще и приумножит?

А вот если не о России, а об Америке – времен Великой депрессии 1929 года. Экономический и финансовый спад по-страшней сегодняшнего, тем более существенный на фоне тогдашнего уровня бедности в США. Американские мастера культуры ответили на кризис двояко. Фицджеральд писал в 1929-м Хемингуэю: «…Мы ведь жили все время на предельной скорости, все время в поисках самой веселой жизни, какая только возможна». «Отзвуки века джаза» и «Ночь нежна», «Фиеста» и «Снега Килиманджаро»; Фицджеральд и Хемингуэй, Фолкнер и Стейнбек – ничего поднимающего тонус и настроение. Печальные, можно даже сказать депрессивные писатели. А что сделали так называемые «писатели Голливуда»? Предложили совсем иное: антидепрессант в виде кино. (Конечно же, не Орсон Уэллс с «Гражданином Кейном».) Посредством кинофабрики народонаселению внушался оптимизм одиночки, преодолевающего все трудности. В то же время человек рефлексирующий и, соответственно, читающий получал инъекции совсем иного, противоположного толка. И депрессивную, и антидепрессивную таблетку изготавливали интеллектуалы, нередко те же самые: как Фицджеральд, так и Фолкнер на Голливуд тоже успели поработать. А изживал этот голливудский рай в себе Фицджеральд через роман о продюсере «Последний магнат». Он не успел дописать роман – умер от алкоголизма. Так действуют технологии работы «мастеров культуры» в эпоху крушения иллюзий и великих депрессий.

Не знаю, как сегодня дело обстоит с кинематографом в целом. Но вижу, что депрессия есть, может быть, подавляющая из эмоций в современной словесности. Показательно и то, что одним из ведущих и притягательным для серьезных писателей жанром вот уже несколько лет остается антиутопия – и никуда она не уходит, а только усиливается. Антиутопический гнет усугубляется – перечислять имена и названия, я полагаю, нет нужды. Любопытно, что к этому жанру приникают мастера, разделяющие не просто разные – противоположные художественные стратегии: Владимир Сорокин и Дмитрий Быков, Ольга Славникова и Виктор Пелевин, Александр Кабаков и Анатолий Королев. Чем больше и активнее начальники убеждают (а ТВ зомбирует) страну в том, что всё в порядке, а будет еще лучше; что мы всех победили; что Россия встала с колен; что кризис – это в Америке; что США еще раз подтвердили, что заразные и мы можем от них инфицироваться, но броня крепка, финансы наши тоже, вот перейдем на юань, а лучше на зайчики, и всё у нас получится, – тем в большую депрессивность впадает искусство. Разумеется, не массовое. Массовое продолжает размножаться и старается веселить почтеннейшую публику изо всех сил: к сожалению, своих «голливудских писателей» у нас пока не оказалось. Вместо них имеем одного Задорнова – но ведь и он засерьезничал и занялся в последнее время нац. идеей. Еще о литературе: если не антиутопия, то экзистенциальное отчаяние. Смех-то он смех и у Кибирова, ирония у Лосева, сарказм у Гандлевского, но как-то все выходит не смешно, а безнадежно. Не смех, а содроганье. А тут еще Оскар Рабин с новой выставкой на Крымском Валу, с его бараками, пейзажами, портретами, инкрустированными в невообразимое и непреодолеваемое месиво – и это наша почва и судьба. Из последнего монолога Сони («Дядя Ваня»), который цитируется в финале «Бумажного солдата», слова о «небе в алмазах» выкинуты. Их произносить сегодня – после утрат стольких иллюзий – без фальши невозможно. Да, кстати: мейнстримный и благополучный Карен Шахназаров снял Чехова, и не что-нибудь, а «Палату № 6».

На открытие сезона

Хорошо купить новое платье к новому сезону. Еще лучше, если это не новое платье короля, под внимательным взглядом расползающееся, как вчерашняя газета под унылым осенним дождем. И в новых телепроектах, и в новых журналах, и в новых программах чувствуется усталость. Одни и те же ведут разговор о том же самом и о тех же самых. Увидев вдохновенные лица Михаила Леонтьева, Виталия Третьякова и Наталии Нарочницкой, зритель все понимает заранее.

Не так ли обстоит дело и с новыми литературными изданиями и их авторами, которые никак не могут избавиться от обсуждений советского? Впрочем, бывает по-всякому: открыла же новый сезон парижская Гранд-опера «Евгением Онегиным» в постановке Дмитрия Чернякова, очистившего оперу не только от патины – от паутины.

В то время как телевидение четко определило свою целевую аудиторию, литература как институт встряхивается и охорашивается, оглядываясь вокруг. Хочется помечтать: чем площе экран ТВ, тем лучше для книг и журналов. Чем грубее нажим на мозги, тем отборнее аудитория читающих. Чем сильнее агитационная линия, тем объемнее пространство, оставленное для рефлексии. Чем упрощеннее язык пропаганды, тем, соответственно, сложнее может и должен быть язык изящной словесности.

Манипулирование сознанием сидящих в студии и, соответственно, сознанием телезрителей – отличительные черты послевоенного телевизионного продукта. Время стало строже, суше, подтянутее и бодрее. Не рефлексировать – четко отвечать на поставленные вопросы. (А вопросы напоминают допросы.) Новый сезон открыт, и его качества и установки проявились в первых выпусках «Закрытого показа» с Александром Гордоном. А чтобы не очень шибало в нос «пропагандой и агитацией», есть рецепт: в каждую из программ следует позвать по два сомневающихся в линии партии и правительства. Задача несложная: пригласить больше одного, но меньше трех (трое – уже множество).

Ведущий именует Александра Солженицына «советским писателем». Солженицына сорок дней (к моменту выхода в эфир передачи) нет на земле, и сколько о нем ни наговорили за прошедшие дни, все-таки «советским» его никто пока не называл. А здесь, в телеящике, – никто не поправил. Советский так советский. Спор в студии, вернее, имитация спора вот о чем: не сами ли американцы (спецслужбы, люди из правительства, администрации и т. д.) и устроили 11 сентября? Ток-шоу на экране – 12-го, с ночным перехлестом на 13-е: дата взрыва жилого многоквартирного дома в Москве.