Русский крест: Литература и читатель в начале нового века - Наталья Иванова

Попасть, задержаться, остаться

В недавнем интервью газете «Ех Libris НГ» Валерия Нарбикова, ныне почти забытая, а лет двадцать тому назад модная молодая писательница (ее благословил в тогдашней «Юности» Андрей Битов), строго указала на то, что мне давно следует понять: времена Юрия Трифонова прошли. Упрек в собственной отсталости смиренно принимаю, упрек Трифонову– нет. Это времена Нарбиковой прошли: сейчас она напомнила о себе – правда, всего лишь интервью, а не стихами и не прозой, – и слава богу.

И призадумаешься: а где они, в недавнем прошлом – восходящие звезды новой, свободной российской словесности? Где Денежкина, без упоминания которой не обходилось ни одно литературно-критическое высказывание? Где Нарбикова? И почему замолкла так надолго, а от ее «Около» и «эколо» если что подзадержалось в моей литературной памяти, то исключительно первая фраза?

В литературу трудно попасть, еще труднее задержаться и практически невозможно в ней остаться – так, кажется, утверждал Корней Чуковский (который как раз относится к победителям).

Где Сергей Каледин, чем он занят, кроме благородного дела снабжения книгами тюремных библиотек? Где его проза, тоже лет двадцать тому назад задевшая читающую публику, несмотря на конкуренцию со стороны публикуемых бок о бок Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Бориса Пастернака (на тех же страницах тех же журналов, где увидели свет «Смиренное кладбище» и «Стройбат»)? Почему такая короткая жизнь у постперестроечных бестселлеров?

А Юрий Трифонов, несмотря ни на какие перемены (умер он в 1981-м – за пять невыносимо долгих лет до начала журнального и книжного бума), на своем литературном месте. (Кроме, пожалуй, «Обмена», над сюжетом которого нынче можно горько усмехнуться.) «Время и место» – так назывался его последний роман. Время «Дома на набережной», несмотря на перелом костей подлинника, предпринятый в телеверсии, за которую изготовителям стоило бы уши оторвать, не пройдет никогда: эта проза неотменима социально-политической конъюнктурой, потому что не обслуживает (как в положительном, так и в отрицательном смысле) исторический момент. В «Доме…» нет ни слова о Сталине, о лагерях и репрессиях, но это жесткий анализ и одновременно памятник тоталитарной эпохе. В других искусствах, важнейшим из которых является кино, с «Домом на набережной» сопоставим только феллиниевский «Амаркорд».

Из уникального художника делали исключительно социального писателя, который теперь, по мнению Нарбиковой, пользуясь выражением ее литинститутского наставника, – «устар.». То, что сегодня активно присутствует в литературно-критических выборках современной прозы, тоже связано с исключительной социальностью. Только это сегодня цепляет белинских, которые одновременно метят в гоголи: чеченская война, антиутопия, кризис, офисный планктон. И не только наших белинских цепляет, но и западных издателей. Зачем им Маканин? Зачем им Бабченко? Потому что – чеченская война, а о кричащих различиях между ними (см. их переписку через «Новую газету») в бизнесе издательском нет дела. Издатель хочет денег (как Асан). А ведь и Герман Садулаев интересен отнюдь не чеченством своим, а попыткой изобретения новой поэтической мифологии. Это лишь один, но выразительный пример, к которому легко добавить и Романа Сенчина, и Захара Прилепина, с их «проклятой социальностью». Социальность, тем более жгучая, даже ранящая, проходит – литературное качество остается. Хорошо бы об этом помнить, выдавая авансы. И вспоминая тех немногих живых писателей, которых уж нет среди живущих.

Впрочем, имя Юрия Трифонова ставят ныне и в одобрительный список – среди эпигонов вроде Константина Федина и политических графоманов вроде Николая Шпанова (это делает Дмитрий Быков в журнале «Русская жизнь»).

Итак, модная тенденция – игра на повышение советских писателей в широком ассортименте, от Федина и Панферова до «мобилизатора» Николая Шпанова, – присутствует сегодня в общем литературном пространстве одновременно с игрой на понижение русских писателей советского времени.

Впрочем, если эпигонов, графоманов и пустозвонов повысить, а писателей настоящих – снисходительно понизить, определится уровень симпатичной посредственности, на котором можно легко разместить кого заблагорассудится.

Включая самих себя.

Безапелляционная уверенность в собственной гениальности – вещь для литератора небесполезная, однако неуверенность продуктивнее, как смурное настроение для интеллектуальной работы продуктивнее отличного расположения духа в солнечную погоду. Я только что вернулась с Лондонской книжной ярмарки, в которой благодаря Academia Rossica прописалась Русская литературная неделя. Среди прозаиков там был представлен и Александр Терехов с только что выпущенным издательством романом «Каменный мост» (в представленном списке «Большой книги» он фигурировал еще анонимно, как рукопись). Терехов сочинял роман понемногу, двенадцать лет, судя по датам 1997–2008, которые выглядят обозначением рождения и смерти на памятной плите. Не просто долго, а очень долго. Читатели о Терехове, надеюсь, вспомнят, вспомнят о «Крысобое», вспомнят о «Бабаеве». Хотя вообще-то такими промежутками Терехов рискует утратить свою потенциальную аудиторию. Ведь получается так: «попасть», а не только «задержаться» или тем более «остаться» ему надо фактически каждый раз заново.

Погоды в Лондоне стояли прекрасные, расцвели магнолии, каштаны, черемуха; напрягать мозг совершенно не хотелось. Тем не менее книгу Терехова я, по настоятельной рекомендации редактора Елены Шубиной, с собой взяла. И даже в перерывах между выступлениями – от Михаила Шишкина до Умберто Эко – читала. До конца пока не дошла, каюсь, поэтому я не об этой книге, обложка которой, и герои, и сюжет прямо отсылают к «Дому на набережной». Да, большая книга, раз в шесть больше трифоновской. Но, открыв повесть Трифонова, закрыть ее, не дочитав до конца, было невозможно.

Как же это устроено? Как вообще появляются на свет такие тексты? И уходят ли они от нас? И кто в этом сиротстве виноват, если не мы сами, так стремящиеся «попасть, задержаться, остаться», что готовы для этого вытоптать доставшуюся в наследство литературную территорию?

Потрендим?

Когда президент Медведев поздравляет советского писателя Бондарева с юбилеем («Выдающийся прозаик, публицист и общественный деятель, Вы являетесь признанным классиком современной отечественной литературы»), это не удивляет: эстетическая ответственность не вменяется президентам в должностные обязанности. В отличие от литераторов. Поэтому когда Захар Прилепин квалифицирует автора романов «Берег», «Игра» и пр. как «фигуру мировой литературы» и пишет, что «это чистый, крепкий, мужественный писатель, и как писатель военный он просто недосягаем» («Газета», 16.03.09), то вопрос об эстетической совести писателя все-таки возникает. А когда генералу советской прозы посвящает целиком восторженную колонку в прогрессивном The New Times пламенная демократка Новодворская, то можно поинтересоваться насчет не только эстетических критериев: мрачная роль юбиляра в создании печально знаменитого «Слова к народу» хорошо известна. О чем у Валерии Ильиничны ни слова, хотя, хваля Бондарева, она использует его идеологически – противопоставляя «идеям» Сергея Шойгу. Но дело не в идеологии – дело в эстетической дремучести, когда «толстовско-шолоховское» (характеристика, данная Бондареву Прилепиным) современный литератор не в силах отличить от эпигонского.

Поэтому столь насущным (хочется написать «носущным») стало появление новой литературной премии «НОС». Премии, в которой для псевдо– и врио-писателей, для эпигонства и вторсырья места, я так надеюсь, изначально не предназначены. Главное в новой премиальной идее, как я понимаю, – прозрачность принятия решений в живой дискуссии с интеллектуальным, в том числе литературным, сообществом.

Идея премии, учрежденной Фондом Михаила Прохорова, представляется мне одновременно игровой и серьезной. Хорошо придуманной. Остроумной. А когда устроительница премии Ирина Прохорова вышла на сцену театрального центра Вс. Мейерхольда, нацепив бумажный белый нос, собравшаяся литературная и окололитературная публика совсем развеселилась. Изобилие – тут и «новая словесность», и «новые смыслы», и «новая социальность». Правда, социальность, даже новая, вряд ли реализуется в новой, не будем употреблять модного словечка «инновационной», словесности, – но на этот вопрос, как и на возникающие другие, ответит первое же обсуждение жюри, в котором литераторы на вторых ролях.

Почетные места пока отданы представителям других профессий, нелитераторам: телеведущему (образован новый премиальный пост: президент премии; им стал Николай Сванидзе) и социологу (председатель жюри – Алексей Левинсон). Вполне вероятно, что учредители премии и оргкомитет меньше доверяют профессионалам, тем более что «основная задача проекта – усовершенствовать институт отечественной критики путем модернизации жанра литературной премии». Так что симпатичные премиальные суммы предназначены прозаикам, а критиков подвергнут усовершенствованию путем открытой дискуссии о критериях. И правильно, потому что о критериях, об эстетических ценностях, как показывает практика, с чего я заметку и начала, – литераторы не задумываются. А первой по счету (на страничке «Концепция, цели и задачи премии») выдвинута задача «выявления и поддержки новых трендов в современной художественной словесности на русском языке». Ну уж если «на русском» – не трендов, а хотя бы направлений!