Дина Верни: История моей жизни, рассказанная Алену Жоберу - Ален Жобер

(АЖ) Вы в конце концов попали в Россию?

(ДВ) В 1959 году! И первое возвращение из Советского Союза во Францию чуть было не стало последним. Мне не понравилось в стране, где царило молчание, где не было слышно детских криков.

(АЖ) А что там было?

(ДВ) Моя первая поездка была ужасной! Это было через шесть лет после смерти Сталина и через три года после доклада Хрущева, в то время, когда выжившие возвращались из концлагерей – из Сибири и из других мест. Увлекательным это точно не было. На всем лежал груз, невероятный налет грусти. И, как обычно, бюрократия.

(АЖ) Когда вы ездили в Россию, вы чувствовали связь с ней?

(ДВ) Я свободно говорю по-русски. Даже на двух русских языках: на старорежимном, прекрасном литературном языке и на советском русском, который примерно как американский по сравнению с английским. Даже хуже. Русский народ очень испортили. Семьдесят лет коммунизма – это много. Посмотрите, какой отпечаток на немцах оставили двенадцать лет фашизма. Понимаете теперь, что случилось с русскими? Несколько поколений! Это тяжело. И даже сегодня у них правительство, которое их не достойно. У них ничего нет! Они – как потерянные дети. Это печально. И мы для них ничего не можем сделать.

(АЖ) Поездки в Россию были как-то связаны с художниками?

(ДВ) В первую очередь они были связаны с тем, что я хотела узнать, что случилось с моей семьей. Во время войны Советский Союз забрал обратно у Румынии Бессарабию и часть Молдавии. Я проехала по Советскому Союзу с севера на юг. Естественно, съездила в Одессу, в Бессарабию и Молдавию. Я хотела найти следы своего деда, поклониться его могиле, у меня о нем остались самые светлые воспоминания. Я искала его могилу на кладбище, но ее не существовало. А ведь это было видное захоронение, из дорогого мрамора. Я навела справки, и мне сказали, что мрамор с еврейского кладбища пошел на изготовление пепельниц, которые продавались в государственных магазинах.

Когда я оказалась в России, то была ошеломлена полным отсутствием свободы. И в искусстве, и в других сферах – в искусстве даже больше. Отсутствие свободы заметнее всего в произведениях искусства. Как можно жить при полном отсутствии свободы? Но эти люди как-то жили. А как можно заниматься живописью в таких условиях? Знаете, там был диктат – как при Гитлере, то же самое: писать нужно было по канонам социалистического реализма, и точка! Все остальное было запрещено. Я долго искала художников, это было ужасно сложно. Нужно было доказать свою благонадежность. Я посещала мастерские художников, которые меня очень разочаровывали. И так продолжалось годами. Я видела более или менее хороших художников, но в общем и целом – ничего выдающегося.

После нескольких поездок я уже была готова все бросить, когда в 1969 году, 16 января, встретилась с Ильей Кабаковым. Это было в его большой мастерской в Москве. Илья Кабаков иллюстрировал детские книги. У всех художников-нонконформистов было две профессии. Чтобы выжить в Советском Союзе, нужно было иметь официальный статус. Без этого вас арестовывали и отправляли в колонию за тунеядство. Чтобы быть художником, нужно было быть членом Союза художников. И поскольку эти художники, занимавшиеся запрещенными вещами, не могли туда вступить, они занимались ремесленничеством. Они вступали в другие профсоюзы: книжных иллюстраторов, сценографов и так далее.

Русские скорее рисовальщики, чем настоящие живописцы. Они становились живописцами, когда уезжали из Советского Союза, а до этого – из России. Они становятся живописцами за рубежом. Я имею в виду тех, очень многих, у кого есть талант. Кабаков меня поразил. Он был совершенно неизвестен в России, никто и слышать о нем не хотел. А когда я увидела его работы, во мне что-то перевернулось. Я искала это многие годы. И вдруг в тот вечер открыла для себя неизвестный мир. Этот парень вполне мог бы работать в Нью-Йорке, но он этого не знал. Он не знал, что он делал, что придумал.

В общем, в тот вечер 16 января 1969 года я стояла в восхищении, в ошеломлении от работ и находок Кабакова. Он тут же представил мне своего друга Эрика Булатова, мастерскую которого я посетила в тот же вечер, а также еще одного своего друга, Владимира Янкилевского, Конструктора. Все трое стали моими художниками. Все трое меня зачаровывали, каждый по-своему. И я сделала все, чтобы они стали знаменитыми в Париже. Но как их вытащить из страны? Это было запрещено. Их искусство, не признанное официальным, не имело права ни выставляться, ни тем более быть представленным за границами Советского Союза. Это могло стоить им свободы.

(АЖ) Вы там открыли довольно необычайных людей?

(ДВ) Да, необычайных. Я, в частности, познакомилась там с молодыми людьми из Демократического движения, невероятно смелыми. Во французском посольстве в Москве я повстречалась с Буковским. Он искал деньги, чтобы купить копировальную машину. Я приняла его за провокатора и была настороже. Но позднее я познакомилась с его матерью и поддержала Буковского и других русских заключенных.

Я знала многих других смелых людей. Я пользовалась всякими уловками и как-то из всего этого выбиралась. Возвращаясь к художникам: все произошло не одномоментно. Сначала я познакомилась с их работами. Потом поняла, что их надо привезти на Запад, вытащить и показать. Художники были удивительными, ничуть не хуже американских или французских. Но они не знали, что делали. Впервые они увидели современные картины в 1957 году. Потому что Россия к тому моменту была уже тридцать лет отрезана от мира. Тридцать лет! Это чудовищно! А для живописи – ужасно. Вспомните, что импрессионисты были реабилитированы лишь после войны. Их работы лежали в подвалах. И когда я начала ездить в Россию, мой Кандинский тоже был в подвалах. Выставлялся только Матисс. О репрессиях художников в России известно очень мало. Вспомните: в 1974 году Оскар Рабин и несколько других живописцев организовали выставку независимых художников на пустыре в пригороде Москвы. КГБ отправил туда бульдозеры, чтобы смести ее. А художникам пригрозили насильственным заключением в психушку или немедленной отправкой в армию. Однако худшая репрессия – это был отрыв от Запада. Те тридцать лет кардинально изменили и обеднили русскую живопись. И понадобилось появление действительно исключительных людей, поднявших голову и вышедших из этого оскудения. Представьте себе бедную молодежь, никогда не видевшую ни Матисса, ни Пикассо. Ни, разумеется, Кандинского или Поллока. И тем не менее они нашли свой путь.

Посмотрите, что делал Кабаков со своей коммунальной кухней, выставленной в подвальном этаже моего Фонда. Это карикатурное, инфернальное видение коммунальных квартир. Кухня действительно в домах была