Черное сердце - Сильвия Аваллоне

спокойна. После всего пережитого беды ее не страшили, она шагала уверенным шагом. Она молилась, да. Все-таки она немного верила в Бога. Прошу тебя, пусть с Бруно все будет хорошо. Хоть бы он не упал, не сломал ногу, не разбил голову, поскользнувшись на льду. Он опытный, с ним ничего не случится. Сколько зим он провел в одиночестве? Господи, хоть бы не сердечный приступ, не аневризма. Это невозможно, он слишком молод. Что еще может случиться в Сассайе?

Эмилия шагала по утоптанному снегу, ступая в наши старые следы – ее и мои, перекрывающие друг на друга, нечеткие. Дыхание перехватывало. Она вспотела от быстрой ходьбы, тело ощущало напряжение, чуяло зло, которое, подобно дыре в реальности, порождает вихри, конфликты, воронки. Он там, ремонтирует трубу, говорила она себе, поправляет на крыше черепицу. Господи, пусть все будет хорошо.

Эмилия дошла до Сассайи, сердце выпрыгивало из груди.

Добежала до переулка.

И когда увидела меня, целого и невредимого, сидящего на ступеньках у входа в дом в свете уличного фонаря, она испытала такое облегчение и счастье, что готова была взорваться.

Она бросилась ко мне.

– Как ты меня напугал! – закричала Эмилия, смеясь. – Сейчас получишь!

Она хотела обнять меня, поцеловать.

Но когда она оказался совсем рядом, я отшатнулся, мол, не трогай меня.

Я смотрел на нее… в ужасе – вот точное слово. Знакомый Эмилии взгляд, потому что до меня многие смотрели на нее именно так.

Я скомкал листок, тот самый, который дала мне Патриция. Просто смял его в комок.

– Что случилось?

Сейчас я ненавижу себя за то, что был абсолютно слеп и глух.

Я швырнул бумажный комок ей в лицо.

Эмилия его подобрала.

Она и так все знала, не нужно было читать.

– Зачем, Бруно?

Ватные ноги, боль в груди, мочевой пузырь нестерпимо тянуло.

– Зачем ты искал?

Я сжал кулаки. Одеревеневшее тело, напряженное от презрения. И слезы, которые беззвучно текли по подбородку.

– Ты просто чудовище.

У меня хватило наглости сказать ей это, выплюнуть то, что выплевывают все. Мне было стыдно, что я кричу. А что остается, когда ты выбит из колеи и не можешь ни о чем думать? Тебе страшно, ты защищаешься.

Эмилия закрыла глаза.

– Ты позволила мне влюбиться в тебя, ничего о тебе не зная.

Она держала в руке комок бумаги. Не выбрасывала. Не топтала. Не поджигала зажигалкой. Потому что эта бумага была кусочком ее истории.

– Но я же не только это… – пыталась сказать мне Эмилия.

Я не хотел ее слушать.

Не мог.

Как и те добрые люди, обычные люди, занявшие места святых и блаженных на ее Личном суде в комиссии по делам несовершеннолетних в Болонье, виа дель Прателло, 36: когда ей пришлось говорить, ее не услышали.

Но прошло пятнадцать лет.

Точнее, четырнадцать с половиной.

Эмилия открыла глаза и сказала:

– Пожалуйста, выслушай меня…

Я повернулся, чтобы уйти в дом.

Если бы можно было вернуться назад, клянусь, я никогда не повел бы себя так, как повел.

Она была сломлена.

Обезоружена.

А я не хотел ее пожалеть, не хотел посмотреть в глаза женщине, которую любил. Топал ногами, как ребенок, не умеющий справляться с гневом, с беспомощностью.

Прежде чем хлопнуть дверью со всей ненавистью, какая во мне была, я крикнул ей:

– Убирайся из Сассайи!

А она неподвижно стояла на черном снегу.

– Убирайся к чертовой матери! – Как будто у меня было на это право. – Я больше не хочу тебя видеть!

А она стояла там, в переулке, как неживая.

Эмилия расправила листок, который все еще сжимала в руках. Впервые она прочитала статью о себе от начала до конца. Ей пришлось проделать весь этот путь сюда, в мороз, с онемевшими от холода кончиками пальцев, в круг единственного света, горевшего в радиусе нескольких километров. Не для того, чтобы спастись, а для того, чтобы неумолимо оказаться все в той же точке.

Она читала и думала о том, что было бы неплохо иметь душу. И умереть. Освободиться наконец и попасть в такое место, где нет ни ада и ни рая. Просто место, обычное, безымянное, но с видом на Землю. Балкон или терраса, с которого маленькая Земля будет едва различима.

Там, наверху, она сразу найдет маму. И та обнимет Эмилию руками, которые не руки, и поцелует губами, которые не губы. А потом скажет ласково, тихо-тихо: «Она там, иди, поговори с ней».

Мама укажет на нее. И не будет ни у кого ни плоти, ни греха. Останется только хорошее.

21

Эмилия послушалась меня.

Она вбежала в дом, зажгла весь свет. Не раздеваясь, стянула со шкафа сумку и затолкала в нее самое необходимое: белье, носки, свитера, листы А4, карандаши. У нее было всего пять минут. Она сменила в фонарике батарейки, схватила сумку, рюкзак, выключила весь свет. Заперла дверь, засунула ключ под коврик.

Прощай, Сассайя.

Эмилия бросилась бегом вниз, в темноту. Сломя голову, как в тот раз, когда опоздала на автобус. Упала, коленом ударилась о валун, виском – обо что-то острое. Тело пронзила боль, и, кажется, выступила кровь. Но времени не было. Она поднялась и опять побежала. Фонарик дрожал в руке, вонзаясь лучом во тьму. Снова споткнулась. Знаешь, что такое отчаяние? О да, это там, где мне место. Она снова поднялась, джинсы были перепачканы землей, в волосах запутались ветки. Скажи спасибо, что у тебя были эти два месяца, – ты их не заслужила.

Эмилия сбежала с каменных ступеней между баром и магазином. 17:47, автобус только что подошел. Запыхавшись от бега, она влетела в открытые двери. Нужно было купить билет. Эмилия вывалила из кошелька всю мелочь. «Двух евро достаточно», – сказал водитель. А она не могла сосчитать монеты.

Автобус был пуст. Эмилия плюхнулась на сиденье в последнем ряду. Не хотела ничего видеть; четыре фонаря Альмы, освещенные витрины «Самурая» и магазина синьоры Розы, колокольня и школа, сгиньте. Она закрыла глаза и подумала: «Все равно все узнают».

Не успел автобус завернуть за поворот, как Эмилия почувствовала вибрацию телефона и подскочила на кресле. Она надеялась, что это я, что я хочу ее выслушать. Дрожащими от волнения руками она принялась рыться в рюкзаке и, не найдя телефона, высыпала все его содержимое на соседнее кресло: кошелек, очечник, прокладки, перочинный ножик… Наконец она увидела, что это звонил отец.

Эмилия откинулась на спинку кресла. Телефон продолжал вибрировать. Когда он затих, Эмилия схватила перочинный нож. Вот почему она всегда носила