Черное сердце - Сильвия Аваллоне

меня загнали во мрак, в самый темный угол партизанского укрытия.

Вышла Эмилия. Вспотевшая, без куртки. Подбежала к машине, остановилась передо мной. Как пить дать, назавтра свалится с бронхитом.

Она уперла руки в колени. Голый живот покрылся гусиной кожей, волосы прилипли ко лбу.

– Моя мама умерла 31 декабря 1997 года, – выпалила она, тяжело дыша. – В классе устроили вечеринку, я единственная на нее не пошла. Потом меня больше не приглашали. Я навсегда опоздала на этот поезд. Я родилась в Равенне. Когда я чувствую себя отверженной, не такой, как все, неудачницей, меня переклинивает. Я знаю, это ужасно. Я работала над этим. Мне поставили диагноз: неконтролируемая агрессия. У меня нашли множество расстройств, множество дефектов, клянусь, я пыталась с этим справиться. Но иногда срываюсь, не осуждай меня, пожалуйста. Я никогда не была на дискотеке. Это первый раз. Я прошу тебя, давай вернемся, потанцуй со мной. Только одну песню. А потом уйдем.

– Танцуй одна.

– Нет.

– Я не понимаю, когда ты врешь, а когда говоришь правду.

– Я сказала правду! Правду, которая тебе так дорога!

Было уже поздно. Меня все порядком достало. Равенна: ты мне об этом сейчас говоришь? Но почему? Это всего лишь город. Я оторвался от капота и открыл дверь машины. Нет никакого будущего, есть только прошлое. Все было прошлым в этой жизни, его нельзя исправить, изменить, спасти.

– А хочешь еще правду? – крикнула она мне. – Хочешь?

Одной рукой я придерживал дверцу, другая лежала на крыше машины.

– Мне все равно, – солгал я.

– А я скажу: я люблю тебя.

Она плюнула эти слова, как до этого плюнула девчонке в лицо. Смотрела мне в глаза и дрожала, очень сильно дрожала.

Никто и никогда не говорил их мне.

И я никому и никогда не говорил.

Я подхватил ее на руки и зарычал:

– Одну, только одну песню.

И это была не какая-то, а именно та песня.

Старая песня, хит 2000-го, а может, и 2001 года. Один из хитов сезона, которые льются в уши в каждом баре, на каждой радиоволне, с июня по сентябрь, а потом все. Потом только деревенские праздники и провинциальные дискотеки. Потому что это ностальгия, это ушедшая молодость.

Такая известная, что даже я ее знал.

На танцполе были пьяные и усталые дети. И когда диджей Кевин, а он был примерно моего возраста, поставил эту мелодию, никто из них не знал припева, кроме меня и Эмилии. Изумленная, она уставилась на меня. Взяла меня за руки и принялась смеяться, прыгать, восторженно повторяя: «Я не верю! Не могу в это поверить! Это знак!»

Она хотела, чтобы и я, как она, забылся, ни о чем не думал, ничего не помнил, ничего не ждал от себя, от нашей разбитой жизни.

Она хотела, чтобы и я, как она, закрыл глаза, откинул голову назад и позволил себе отдаться той музыке, под которую мы не танцевали, когда было наше время.

Она хотела сиять вместе со мной в печальном сердце той ночи, пронзаемой время от времени синим или зеленым светом прожектора, и петь что есть мочи:

Because I, I live to love you some day

You'll be my baby

And we'll fly away

И я повиновался ей, ведь это чувство было сильнее всего.

Сильнее, чем чувство собственного достоинства, чем злость, чем любая идея.

Оно звенело в моей голове, жарко плавилось в моих венах: я люблю тебя.

Я что-то знал, но не знал ничего. Только то, что, даже если это наш последний танец, я должен танцевать. Даже если это наш последний миг, я должен его прожить. Всему приходит конец. Будущее неизбежно. Поэтому я поцеловал ее всем своим существом.

19

Неизбежно.

Как уплата налогов, как уведомление о штрафе, как смерть.

В четверг 7 января 2016 года в 10:30 утра в учительской Патриция с сияющими от радости глазами хлопнула передо мной на стол лист бумаги с криво распечатанным текстом из интернета.

Она просто не могла дождаться конца уроков, прекрасно понимая, что после этого я не смогу ни преподавать, ни даже дышать. Зачем же ждать? Она мечтала увидеть меня сломленным! Работала не покладая рук, чтобы сделать сенсационное открытие. Желала немедленно достичь оргазма: быть правой, победить.

– Конечно, ты знаешь, – шипела она, – конечно, она тебе все рассказала. Взгляни-ка, как прекрасно она выглядит на этой фотографии, твоя маленькая подружка.

И я, раздраженно беря в руки мятый листок, расправляя его с превосходством и презрением, уже капитулировал.

Пока я читал, вернее, с трудом разбирал заголовок архивной статьи из «Коррьере делла сера» от 24 июня 2001 года, перед глазами плыл туман, голова кружилась, и я уже не понимал ни итальянского языка, ни того, какой сегодня день, год и кто я такой.

– Да ладно… Неужели она тебе ничего не рассказывала?!

Злорадно.

Победоносно.

У меня потемнело в глазах, остановилось сердце, земля ушла из-под ног, а Патриция ворковала вокруг меня:

– Натворила дел… Правда? Рыжуля…

Когда сейчас мы, бывает, пересекаемся, она неохотно здоровается и проходит мимо, ускоряя шаг, не поднимая глаз, с пылающими щеками. Иногда я оборачиваюсь и смотрю ей вслед. И мне хочется догнать ее и спросить: как долго длилось тогда ее счастье? День? Пару дней? И стоило ли оно того?

В тот четверг 7 января мы были в учительской одни. Было пасмурно, праздники закончились, электрики-высотники демонтировали рождественские огни Альмы. А я был оглушен, избит до полусмерти одним только словом в заголовке, которое даже сегодня мое сердце отказывается писать. И этой фотографией.

Картинка была очевидной. Чудовищной в своей простоте.

У меня шумело в ушах. Глухой шум пульсировал, давил на барабанные перепонки и дальше – на артерии, на правый и левый желудочек, на легкие… Когда оборвался трос и кабина рухнула на землю, рассыпавшись на такие мелкие осколки, что было трудно собрать тела, я ничего не слышал. Все потемнело. Я чувствовал себя как во сне, когда проваливаешься куда-то и все падаешь и падаешь.

Патриция попыталась погладить меня своим крючком.

Я в ужасе отстранился.

Хватаясь за обрывки рационального мышления, я взмолился:

– Пожалуйста, не рассказывай никому. И замени меня на ближайшие два урока.

Я сунул лист бумаги в карман и выбежал из учительской.

Сломя голову, я бежал через лес. Но даже поднимаясь бегом в гору, даже закрыв глаза, я не мог забыть его, я его видел – криво напечатанный черно-белый прямоугольник.

На