Потерянная эпопея - Алис Зенитер

не просто источник выживания: оно дало имя каждой скале, каждому дереву, каждой складке местности, и опирается на них, чтобы рассказывать историю своего клана. Пространство – не внешний фактор, но ткань человеческих отношений. Предшественник Гийена, губернатор Бузе, лучше понял канаков, когда, высадившись на остров, писал, что здесь нет ни единой кокосовой пальмы, которая не имела бы своего собственника. Собственник – не совсем верное слово. Лучше было бы сказать: нет кокосовой пальмы, которая не располагала бы историей, и человека, способного прочесть эту историю в кокосовой пальме. Насилию Гийена – насилию, которого сам он даже не замечает,– отвечает, что неудивительно, насилие мятежных канаков – которое он видит даже слишком ясно. И на это насилие он, в свою очередь, отвечает, подменив свой изначальный триптих «цивилизовать, производить, реабилитировать» другим рядом: разрушать, морить голодом, вытеснять.

В министерстве волнуются, читая доклады Гийена, и считают, что «грозные средства репрессий», к которым он «счел за благо прибегнуть», способны «создать серьезные затруднения правительству императора», если они станут известны и взволнуют общественное мнение. Послания летают, стремительные, как полет орла, вокруг Тасс. Они напоминают губернатору, что, не в пример американцам и англичанам, Франция, страна прав человека, не развивает в своих колониях стратегию истребления туземного населения, и, стало быть, если бы он мог успокоиться на уничтожении урожаев, это, в частности, будет оценено. Тем более что миссионеры показали в предыдущие десятилетия, что можно добиться чего угодно от канаков мирным путем: им удалось заставить их поклоняться человеку из гипса, прибитому к двум деревяшкам, не прибегая к огнестрельному оружию. Так что ладно. Все-таки.

Это, вероятно, не лучший способ заставить губернатора сменить методы: Гийен ненавидит отцов из конгрегации общества Марии с севера Большой земли. Он находит их жирными и авторитарными, с замашками царьков, он обнаруживает их петиции в своей утренней почте, мелкий почерк, убористый и поблекший, требует прекратить грабить кланы, обращенные в католичество, и с большой тревогой предупреждает его, что он плодит отступников. Гийен видит в священниках соперников, он не станет вдохновляться их методами и, будь его воля, даже не разговаривал бы с ними. Он перечитывает Гийо, который заверяет его, что «это слишком для нас – быть побежденными хоть раз, будем всегда победителями, будем всегда сильными, сильнее, чем надо быть с ближними», и так обеспечивает себе победы. Он, возможно, думает, что бюрократы из министерства оторваны от почвы, они не знают реальной природы меланезийцев, которые «умны, но ленивы, коварны, суеверны, жестоки, заносчивы и очень мстительны», они понятия не имеют о непрестанных войнах в канакских кланах, о ночных нападениях и грабежах, об этом коварном враге, который предпочитает исчезнуть, чем столкнуться с военными силами, об этом враге, который не знает, что «неуловимый» отнюдь не добродетель в военном кодексе Гийена. Губернатор хотел бы сказать своему министерству: они дерутся между собой, они дерутся с нами, они непоседливы как дети, а детство – это то, что надо разрушить, потому что иначе не станешь взрослым.

Когда министерство его отзывает, он считает, что усмирил страну, решил канакскую проблему и теперь его последователи смогут благодаря ему сосредоточиться на колонизации, свободной и исправительной, о которой он мог бы признать, спроси его спокойно кто-нибудь об этом, что немного запоздал. Он, конечно, видел прибытие каторжников, но их было не столько, сколько бы ему хотелось.

И в этот момент вода снова вскипает.

Тасс падает, отплевывается, пытается убрать мокрые пряди с глаз.

Это резкий отъезд в прошлое. И водный поток вздымается, он походит на стоящего человека.

Тасс перед своим прапрадедом, едва очерченным силуэтом среди расплывчатой массы грубых блуз, простых и двойных цепей и соломенных шляп. Она лепечет приветствие, но колонны воды не слышат ее.

Черты пращура проступают четче. Он маленький и худой, носит бороду, брови выступают на лице, как аспидные скалы. Возле его головы кружит бланк, на котором Тасс может прочесть, что его зовут Арезки Арески, это наводит на мысль, что служащий тюремной администрации поленился писать. Информация, записанная круглым старательным почерком, совсем скупа. Мужчина родился в Таблате в 1847-м, был арестован в 1866-м за то, что обокрал хозяина-француза, отказавшегося ему заплатить, осужден колониальным трибуналом в 1867-м, приговорен к восьми годам каторжных работ и отправлен в Новую Каледонию. Он входит в число уголовников, осужденных за «разбой». Как бы он сам ни назвал свой поступок, но в желто-фиолетовых досье исправительной колонии нет никаких следов политики.

Приговорен к восьми годам, это значит, что обратно он не уедет. Приговор может говорить иное, но, чтобы как следует его понять, надо добавить к нему текст закона. Приговоренные к каторжным работам на срок от пяти до семи лет должны оставаться в Новой Каледонии вдвое дольше своего срока (это называют дубляжом). Отбывающие наказание более долгое вообще не имеют права вернуться. Итак, в возрасте девятнадцати лет Арезки изгнан пожизненно. Никогда он не увидит своих гор. Можно только надеяться, что никто в большом мире не будет по нему скучать, потому что в бланке указано, что он холост и бездетен. Возможно, у него есть мать, которая плачет, старик-отец, который стискивает зубы, вода ничего не может открыть Тасс. Тюремная администрация не указала этого в своих документах.

Водяной силуэт садится на корточки. Арезки одинок и молчалив среди других заключенных. Корабль, возможно, называется «Сибилла» или, может быть, «Нереида», у него грозное и прекрасное имя, строители, наверное, любили его на верфи. Медленно и жутко он везет заключенных в Новую Каледонию после стоянок в Тенерифе, Дакаре и Святой Екатерине в Бразилии. За месяцы плавания многие земляки Арезки умерли – от истощения и тоски по родине, как написано в бортовом журнале. Надо сказать, что «их вера порождает трудности с питанием, которые нелегко преодолеть на борту. Они не пьют ни вина, ни водки, не едят ни мяса, ни сала, отказываются от любого супа или кушанья, куда входит свиной жир». Водный поток не показывает Тасс подробностей об этих умерших. Она не узнает, были ли они друзьями или соседями ее предка или только случайность (колониальное правосудие) заперла их вместе в клетках, не узнает, разговаривали ли они, держались ли за руки, придерживали ли за волосы, когда кого-то рвало. На «Виргинии» несколько лет спустя Луиза Мишель и Анри Рошфор, вместе высланные в Новую Каледонию, обмениваются стихами, в которых так сильны восторг и дух бунта, что Тасс, читая их, всегда думала – не написала ли их Луиза Мишель уже потом, задним числом. «Плавучих