Потерянная эпопея - Алис Зенитер

начале ссылки, мы увидели, как явились, в своих больших белых бурнусах, арабы, сосланные за то, что тоже взбунтовались против угнетения». По словам Анри Мессаже, еще одного коммунара, который встретил «арабов» еще в пору их заключения в Олероне, они огромны, и даже он сам, хоть и «вышел ростом», достает им только до плеча. А вот что говорит Анри Рошфор, который в ссылке возненавидел весь мир: «В сущности, они ненавидели французов и, положа руку на сердце, были правы». Именно по этим текстам, по этим написанным ими письмам Тасс всегда представляла себе своего предка – лучших свидетельств его существования у нее нет. Вода мутится, показывая ей, до какой степени она ошибалась. Во-первых, Арезки маленького роста. Потом, он не носит бурнуса. Она даже не знает, ненавидит ли он французов или только пенитенциарную систему.

Может быть – если она так упрямо хочет смешать память своего предка с памятью коммунаров,– они встречались… Кто может поклясться, что этого не было? Может быть, однажды, до его освобождения, Арезки послали на полуостров Дюкос перестроить дом, заделать выбоины на дороге или еще за чем-нибудь и, может быть, в ходе одной из этих работ он встретил Луизу Мишель… Тасс хочется думать, что это возможно.

Но коммунары в истории Тихого океана в лучшем случае капля в море. И Тасс дает утечь между пальцами образу Луизы Мишель, ее узлу волос, ее прямым плечам. Призрачный силуэт присоединяется в темной воде к Рошфору, Мессаже, Жану Аллеману, Натали Лемель и многим другим. Быть может, притаившись здесь, в яме с водой, они больше века пережевывают свои сожаления и свои ошибки. Они могли бы действовать иначе, они должны были. Им вспоминаются упреки Маркса в их адрес: они теряли время на пустяки и личные ссоры, и это потерянное время помешало им довести до победного конца революцию. Почему они не взяли Банк Франции? Почему у них не сложились связи с крестьянством? Почему они не вышибли из врага дух, когда он был в их власти? Почему, а, почему, спрашивают крошечные морщинки на поверхности воды несколько секунд, а потом разбиваются об известковые скалы, чтобы исчезнуть.

Возвращение к предку. Арезки не сделал образцовой карьеры каторжника, которая позволила бы ему стать концессионером, получить этот статус, который составляет сердце программы реабилитации и жалует им, даже еще не отбывшим срок, четыре или пять гектаров земли, дом и миссию сделать это рентабельным хозяйством, достичь «экономической автономии», столь дорогой и Гийену, и следующим губернаторам. Для этого надо продвигаться, расти над собой. Когда Арезки прибывает на каторгу, существуют четыре класса: «Первый класс включает людей с лучшими отзывами об их поведении, усердии в работе и прошлых заслугах», попавшие в него могут стать прорабами на стройке, получить должности вне лагеря, они могут надеяться даже на сокращение срока или помилование. Второй класс – люди, оставляющие желать лучшего, потому что понесли «больше шести наказаний в прошлом году». Те, кто включен в оба эти класса, получают вознаграждение за свою работу. В третьем собрались лентяи, те, кто держит «злонамеренные речи» или подвергался «серьезным дисциплинарным наказаниям». Четвертый скорее сброд, чем класс – во всяком случае, для тюремной администрации, здесь «сосланные по приговору военного совета» и те, кто «в силу частых наказаний в заключении признаны неисправимыми». Их посылают на самые тяжелые участки, с цепью на ноге, и запирают отдельно «сразу по окончании работ». В довершение всего они также лишены кофе и табака.

Эта система оценок и классификации, эти доклады о неоправданных отсутствиях, бранных словах, отлынивании от работы, дерзости – все до дрожи похоже на школьную систему, именно ее так легко узнать в смеси гру бых наказаний и идеологии в эволюции осужденных – не будем забывать, что они призваны стать лучшими людьми. Между двумя телесными наказаниями им дают или не дают некое будущее, отмеряют как могут расстояние, отделяющее их от спасения. Большинство каторжников школы даже не нюхали, а тем, что успели недолго посидеть на школьной скамье, зажатые в сложной структуре парт, совсем не нравилось, когда их фамилию учитель с презрением бросал им в лицо; а различные административные центры, указанные на карте, все походили друг на друга. Став взрослыми, они еще нервничают под властной рукой, которая хочет одновременно наказывать и руководить – «бранные слова в адрес администрации», «серьезные нарушения дисциплины». Редкие заключенные, проучившиеся в школе несколько лет, чувствуют себя вольготней в лоне тюремной машины: они уже владеют частью кодов, знают, что есть две грани у глагола «ответить», и одна влечет награды, а вторая – побои. Другие открыто противостоят власти, и доклады сыплются как из рога изобилия.

«Кража»

«Пьянство» и «торговля абсентом»

«Игра на деньги», «мошенничество в отношении товарищей»

«Драка», часто приводящая к «потасовке».

«Неприличие», или иногда еще более странно: «бесстыдство».

«Аморальные предложения товарищам», первый шаг к «педерастии»

«Изготовление предметов из дерева, принадлежащего государству»

«Пропустил мессу»

«Помог изловить кота, чтобы съесть его»

Арезки никогда не достигнет первого класса, от него не дождаться «полного удовлетворения». Это отчасти объясняется его лицом, темной кожей и его плохим французским. А во многом еще и его религией, которую окружающие его французы знают кое-как, зато всегда готовы ее обсуждать. Один охранник провел несколько лет в Тунисе и рассказывает каждому, кто готов слушать, что ислам порождает худших преступников, потому что эти негодяи уверены, что, совершив однажды свое великое паломничество в Мекку, они очистятся от всех грехов, станут хадж, как они выражаются, а стало быть, им, в сущности, не нужна мораль в повседневной жизни, ведь как только они придут в Мать Всех Городов, как они выражаются, все им простится, и не только прошлые преступления, но и будущие. При мысли об искуплении, которое будет исходить отнюдь не от их тюремной системы и даже пренебрежет ею, служащие исправительной колонии содрогаются: все должно быть не так. Они считают своим долгом внушить это каторжникам-мусульманам.

Это объясняется еще и тем – как будто препятствий и без того недостаточно,– что у Арезки нет никаких воспоминаний о Франции, которые он мог бы разделить со своими тюремщиками и администраторами. Он видит, как некоторые каторжники рассказывают о своей деревне, о колокольне, дымящих каминах и резьбе по дереву, другие упоминают кафе-концерты, ярмарку в Троне или прогулки в Венсенском лесу, видит, что это вознаграждает их капитальной симпатией. Он не может соперничать.

Это объясняется, наконец, тем, что с ним рядом нет ни жены, ни детей,– а ведь кое-кто из французских каторжников