Лимеренция - Х. К. Долорес

которое убедит Адриана отпустить меня, но мой мозг чувствует себя как проигрыватель, застрявший на одной и той же дорожке — полное неверие.

Как я здесь оказалась… снова?

Я имею в виду, что это нелепо.

И я до смешного глупа, что снова оказалась в таком же опасном положении. Любопытство убило не только кошку, оно убило глупую девочку-подростка, которая не могла спрятать голову в песок. Я собираюсь умереть банально, Адриан собирается скрыть мою смерть, а моя мать, вероятно, наденет на мои похороны какое-нибудь уродливое ярко-розовое платье макси.

Из меня вырывается неконтролируемое хихиканье, и рука Адриана ослабевает ровно настолько, чтобы оно переросло в полноценный смех.

— Прости… — Смех переходит в икоту. — Это просто… — У меня слезятся глаза. — Эта позиция нам знакома, не так ли?

Схватил ли он Микки за шею прямо перед тем, как убить и его тоже? Или я просто была особенной?

Его лоб морщится, а затем разглаживается.

— О, понятно. Это нервный смех. Твое тело использует это как защитный механизм, чтобы избежать паники.

Смех прекращается.

Страх возвращается — в два раза сильнее, чем раньше. С таким же успехом это просачивается из моих пор.

Я собираюсь умереть.

Я не переживу эту ночь.

Я заставляю себя посмотреть ему в глаза.

— Ты собираешься убить меня, Адриан?

Между нами тянется несколько долгих секунд, каждая тяжелая, как рука на моем горле. Он ничего не говорит, даже когда я дрожу в его объятиях.

А затем его рука движется.

Не от меня, просто вверх. Его большие пальцы ложатся на мою щеку, большой палец касается моего рта.

Мое горло сжимается от страха.

— Знаешь, мне начинало нравиться твое присутствие, — бормочет он, сверкая темными глазами. — Ты была… как ты это назвала? Обязательным другом? — Я очень хорошо ощущаю его большой палец, когда он нежно оттягивает мою нижнюю губу от верхней.

— Мы все еще могли бы быть друзьями, — шепчу я. — Ничего не должно измениться.

Его взгляд становится острее.

— Ты читала мой дневник. Все должно измениться.

Мной овладевает паника.

— Я не Микки. Я бы никогда не стала пытаться использовать то, что узнала сегодня вечером, против тебя. Тебе не нужно убивать меня, чтобы заставить молчать.

— Мне также не нужно было убивать Микки. Я мог бы отдать ему деньги. Или позвонить адвокатам моей семьи и напугать его, — парирует он, — Но, как ты узнала сегодня вечером, я во многом такой монстр, каким сделали меня мои родители. И их первый урок? Когда ты находишь сорняк в саду, ты вырываешь его с корнем.

— Адриан. — Его имя — мягкая мольба на моих губах. — Ты не заслужил того, что с тобой сделали твои родители. Ни один родитель не должен…

Я задыхаюсь, когда его рука возвращается к моему горлу и предупреждающе сжимает его.

— Ты действительно думаешь, что мне нужна жалость от кого-то, кто вырос в объятиях цивилизации без гроша за душой? — Он усмехается. — Ты можешь оставить свою гребаную жалость при себе.

Слова не жалят. Я слышала суждения и похуже от своих одноклассников, но мне требуется каждая капля моего мужества, чтобы не съежиться под его взглядом.

— Это не жалость, — хриплю я. — Это просто то, что ты должен знать, если еще не знаешь. Ты этого не заслужил.

Я не могу прочитать выражение его лица или понять, что может означать движение его челюсти.

— Это моя заслуга, — тихо говорит он. — За то, что я родился Эллисом. Ничего не оставляется на волю случая. Вы пресекаете несовершенства в зародыше. Вы формируете своих детей задолго до того, как у них появляется шанс сформироваться самим. В каком-то смысле мне повезло. Я быстро научился. Я никогда не совершал одну и ту же ошибку дважды. Моим родителям никогда не приходилось прибегать к мерам, выходящим за рамки подвала.

— Как долго они держали тебя там, внизу? — Глупый вопрос, учитывая, что я, вероятно, на расстоянии одного неудачного подбора слов от раздавленного трахеи, но если любопытство уже стало моим падением сегодня вечером…

Адриан отвечает с небольшим колебанием.

— Это зависело от того, насколько я сожалел, — объясняет он, и, несмотря на все его разговоры о том, что ему "повезло", в его тоне сквозит гнев. — Вначале это длилось всего несколько часов, но если я выходил в слезах, мне приходилось возвращаться. Когда я становился старше, мои наказания становились длиннее. Самое длинное… — Он колеблется. — Это был мой последний поход в подвал. Последняя запись в дневнике.

— Как долго? — Мягко подсказываю я.

— Два дня, — отвечает он. — Это был первый раз, когда я дал отпор своему отцу, и я верю, что он пытался доказать свою правоту. Я мало что помню из этого. Мне никогда не разрешали носить еду или воду в подвал, и в какой-то момент у меня, должно быть, закружилась голова, и я потерял сознание. Когда я пришел в себя, прошло больше сорока восьми часов, и наш семейный врач обрабатывал раны на моей лодыжке и неприятную инфекцию почек, которая, должно быть, развилась из-за обезвоживания.

Адриану, может, и не нужна моя жалость, но она все равно есть — камень жалких размеров, от которого у меня сводит живот.

— Я никогда никому раньше не рассказывал об этом. Ты первая. — Его голос обманчиво нежен.

— Почему ты это сделал? — Очевидный ответ: ну, потому что я спросила, но он добровольно предложил гораздо больше.

Наши лица находятся в нескольких дюймах друг от друга, его прохладное дыхание овевает мою кожу — хотя для этого мне приходится вытягивать шею в равной степени, как и ему наклоняться.

Его ответ такой же мягкий.

— Потому что это не имеет значения.

Мои глаза расширяются.

И тут его рука сжимается сильнее.

Я реагирую инстинктивно, изо всех сил толкая его в грудь, но он не сдвигается с места. Ни на дюйм.

— Подожди! — Это выходит как какой-то наполовину вздох, наполовину хрип, и, к моему абсолютному удивлению, его хватка ослабевает.

Удушье длилось не больше секунды, но я втягиваю воздух, как будто в комнате его недостаточно для нас обоих.

— Просто подожди, — я выдавливаю из себя еще один сдавленный вздох. — Просто подожди. Тебе захочется услышать, что я хочу сказать.

— И что? — бормочет он, и хотя он больше не пытается меня задушить, рука на моей шее достаточно предупреждающая.

Я делаю несколько долгих, судорожных вдохов.

Подумай, Поппи.

Что, черт возьми, я могу сказать, чтобы сохранить себе жизнь прямо сейчас?

Вариант первый: раствориться в луже слез и надеяться, что у Адриана такая же аллергия на плачущих