Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

Она вспоминает, волнуется:

– Наверное, в сорок первом… Нет, в сороковом. Очень морозно было. Я их не всех знала. Это уж потом, в тюрьме. И допросы в гестапо…

– Где вас держали?

– В замке, – отвечает старая дама, отодвигая чашку с чаем. – Думали, они нас расстреляют. Боялись, конечно, очень. Но готовы были умереть. Для нас смерть была… абстрактной. Знали, что родители будут нами гордиться. Не думали о своих сломанных жизнях.

Она подбирает слова долго и тщательно.

– А потом – нет, – с улыбкой прибавляет она. – Нас отправили в Равенсбрюк.

Ирен сразу, с самого начала потрясло это «нас». Будто ее устами говорят они все вместе.

– Я слишком разговорчивая, – извиняется Сабина. – Расскажите о вас.

Ирен описывает свою работу следовательницы.

– Вы раскрываете ужасные вещи. Трудно это, не так ли?

– Работа не из тех, о которых забываешь, уходя вечером домой.

– Зачем выбирать такое дело жизни? У вас какая-то личная причина? – спрашивает старая дама, внимательно заглядывая ей в глаза.

– Случайность, – отвечает Ирен. – Я прочла небольшое объявление. Только что вышла замуж. Я искала работу.

– Случайность… вы верите, что они бывают? – шепчет Сабина. – Знаете, я думаю, нас что-то тянет совершать определенные поступки. Как железо тянет к огню… А ваш муж – немец?

– Бывший муж.

– Вы задавались вопросом, что его семья делала во время войны?

– Бывало, – смутившись, отвечает Ирен. – Они никогда не упоминали о тех временах.

– Да, но ведь это ваша работа! Вы не говорили с ним об этом? Вот странно.

Ирен хотелось бы ответить, что это умолчание нисколько ее не беспокоило. Что она сворачивалась в нем клубочком, точно в тайном саду. Случалось ей и думать о тех годах как о потерянном рае.

– Мой муж умер, – признается старая дама. – Он не хотел, чтобы я говорила про лагерь. Сразу же меня обрывал: «Ты выжила, ты вернулась. И сейчас не нужно больше думать про все это». И тогда я больше ничего не говорила. Видела, что он не понимает.

– Чего именно он не понимает?

– …Я так и не вернулась из лагеря. Я там навсегда.

Ирен думает – а не так же ли чувствовала себя и Эва? Все ли побывавшие в лагере так и остаются его узницами, как в гравитационном поле черной дыры.

Они молча потягивают чай.

– Вы ведь пришли, потому что ищете кого-то, да? – спрашивает Сабина.

Кивнув головой, Ирен показывает ей фотографию Виты с малышом:

– Вита Собеская. Вы засвидетельствовали ее гибель в Равенсбрюке.

Острое волнующее воспоминание прочитывается во взгляде старой дамы:

– Ох, Вита… На этом фото я ее и не узнала. Она такая прелестная… В лагере совсем исхудала, но еще держала лицо. У многих лицо уже стерлось. Вот от этого нам было очень страшно. А малыш – это ее ребенок?

– Да. И его я тоже ищу. Его похитили эсэсовцы.

– Ах да, и правда, знаю про это. Она думала, что разыщет его после лагеря.

– А вы как ее узнали?

– О, это… – шепчет Сабина, взгляд ее замирает.

Мягкое солнце светит в оконное стекло. В их беседе есть неторопливость, нарушать которую Ирен не хочет. Она молчит, как-то по-особому взволнованная тем, что перед ней человек, знавший Виту. Тем, что с ее помощью, через нее она может стать к ней ближе, почти прикоснуться. Между нею и Витой больше никого, только Сабина. Ее руки с прозрачной кожей, сквозь которую видно переплетение голубых вен. Ее голос, ее память.

– Чтобы вы могли понять, мне придется рассказать все, что с нами случилось, – говорит она, как будто извиняясь.

Сабина надевает очки и с трудом поднимается, чтобы взять записную книгу с библиотечной полки. «Мои памятные заметки», – говорит она. Сразу, как вернулась из Равенсбрюка, она заставила себя записать свои воспоминания. Она настолько же хотела забвения, насколько и боялась его.

Тем летом они уже не были новенькими. Со времени их прибытия в это место, где пышность природы была такой жестокой, прошел целый год. Озеро блестело, безразличное к их страданиям. Лес был недостижимым убежищем. Местные жили как всегда, будто ничего не видя и не слыша. Их словно выкинули из реальности, они были всеми брошены. Они исхудали, со временем поседели. Лица покрывались странным налетом, некоторые падали от хвороб. Другие ходили, распухшие от гнойников. Юных участниц люблинского Сопротивления распределили в Verfügbaren[39] – таких узниц можно было использовать как заблагорассудится. Они разгружали тяжелые камни, которые им подвозили на кораблях, возили на тележках песок. Их руки были содраны в кровь, песок забивался под полосатые робы, в глаза и в ноздри. Их шатало от усталости и на вечерних, и на утренних перекличках. Самые крепкие поддерживали самых слабых – ведь если кто-то падал, то сразу же исчезал в зеве черного фургона, одно упоминание о котором леденило кровь. Так проходили годы, и они научились выживать. Уже понимали, кто из надзирательниц – настоящие садистки, кто из заключенных – стукачки гестапо, что означает утренний вызов. Некоторых из их подруг казнили с рассветом. Они не сомневались, что придет и их черед. Ждали и держались. Бывало, какая-нибудь спрашивала у всех, охваченная ужасом: «У меня еще есть лицо?» Им всем казалось, что они перестали существовать, что они – пугала в одинаковых робах. И все-таки в них еще теплились желания, мечты, аппетит к жизни и к миру. Иногда они меняли свои скудные ежедневные порции хлеба на книги. Кажется безумием – но эти украденные мгновения чтения придавали им сил. Рухнув еле живыми на тюфяки, они, пока не вырубали свет, рассказывали друг другу истории, раздвигавшие стены. Что-то глубинное в них не позволяло спасовать. Это было летом 1942-го. До конца июня стоял лютый холод, а потом на бараки и песчаные карьеры обрушился зной.

Однажды в конце июля шесть таких девушек отконвоировали в медсанчасть, в том числе Сабину. Медосмотр часто устраивали перед казнями – расстреливали, травили ядом или увозили в черном фургоне. Сабине запомнилась мягкая сладость воздуха, небо в сиреневых лучах от радуги. Она подумала: это мое последнее утро – и почувствовала почти облегчение.

В бараках медсанчасти их заставили принять ванну. С горячей водой, с мылом. Неслыханная, пугающая роскошь. Медсестра – тоже из заключенных – принесла им чистые сорочки. Сабина подумала о последней трапезе обреченного на смерть. Эсэсовцы не заморачивались такими церемониями. Она спросила у заключенной, что все это значит. «Вы больны. Вас будут оперировать», – отвечала ей та. Она избегала встречаться с ней взглядом, в котором стоял ужас. «Мы? Да мы все здоровы», – возразила Сабина. И та вдруг убежала, словно