Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

ее спугнули, ничего не сказав. Медсестра, служившая в СС, провела их в помещение и приказала ложиться. От вида белых кроватей, выглядевших так неуместно в этом бараке, кровь заледенела. Но разлечься на белоснежных простынях было так благостно, будто во сне. Она так устала. Швестерша[40] сделала ей укол. Когда она поняла, что уже не в силах двигаться, ее охватила паника. В голове вертелись вопросы, один ужаснее другого. Наконец она отключилась.

Когда очнулись, у всех был жар и смертельно хотелось пить. У каждой нога была в гипсе. В первые часы Сабина чувствовала сильную головную боль и невыносимую слабость. Настоящая боль появилась ночью. «Что они с нами сделали?» – стонала Бася. Ей не было еще и шестнадцати. Они бредили в лихорадке. Швестерша иногда приоткрывала дверь – присмотреть за ними. «Ждет, когда мы сдохнем», – думала Сабина. За окном она видела колючую проволоку. Только дотронься до нее – и боль прекратится. Она тянула руки в пустоту.

На следующий день ноги у них так побагровели и распухли, что гипс впивался в плоть. Врач-эсэсовец пришел осмотреть их.

– Он издевался над нами, – говорит Сабина. – Я слышу его! «Seid brav, Kleine Kaninchen… Seid brav…»[41] – и смеялся. Глаза нам часто завязывали. Врачи из СС снимают гипс. Они выскабливают рану и накладывают сверху всякой дряни, а потом снова в гипс. Такая боль… Мне никогда ее не забыть.

– А зачем завязывали глаза? – в ужасе спрашивает Ирен.

Напрасно ей так хотелось побольше узнать об экспериментах, которые проводили врачи-эсэсовцы; как же это невыносимо мучительно.

– Им не хотелось иметь свидетелей.

Целую вечность пробыли они в медсанчасти, слишком истощенные, чтобы встать или проглотить вонючий суп, который приносила им швестерша. Из-под гипсовых повязок сочилась смрадная жидкость.

– На второй день подруги собрались у нашего окна, чтобы узнать о нас хоть что-нибудь. Так всем стало известно, что с нами случилось.

Заключенных охватил порыв сострадания. Такие нечеловеческие условия были в этих местах – а людей тревожило, что с юными девушками обращаются как с подопытными кроликами. Их товарки поочередно подходили к окну, чтобы принести сокровища: несколько четвертинок яблока, горсточку смородины, кусочек сахарного печенья.

– Вита их воровала в столовой, где питались эсэсовцы, – с улыбкой уточняет Сабина. – Она нас и не знала-то, а вот делала же это опасное дело! Умереть могла за такое. Понимаете, чего стоили эти яблоки? Никогда не забуду их вкуса.

– Вы не были с ней знакомы? – спрашивает Ирен.

– Нет, мы только знали, что она из Люблина. Когда наступила осень, я смогла выйти из медсанчасти, опираясь на свои первые костыли… Товарки мои умирали, но операции продолжались. Как-то вечером Вите удалось прийти навестить нас. Потому что Blockova[42] была полькой.

Девушкам хотелось сделать ей подарок, но у них ничего не было. В то время те, кого не отобрали для опытов, работали в швейной мастерской при лагере. Целыми неделями они под носом у немца-портного тайком подбирали кусочки ткани. Оперированным, слишком ослабевшим для полноценной работы, разрешили оставаться в бараке и заниматься там вязанием. Из обрезков ткани они смастерили платок для Виты. Каждая из Kaninchen вышила на нем свое имя.

– Вас так и называли? Кроликами? – удивляется Ирен.

– Сперва мы ненавидели это словцо. А потом – куда деваться. Ведь нас все узнали именно под этим словом… Минуточку. Я сейчас.

Сабина отказывается от протянутой Ирен руки и поднимается сама, опираясь на костыли. Ирен жутко даже представить себе, как выглядят ее ноги.

Она возвращается с платком в руке.

Это сшитый из лоскутных треугольников многоцветный платок, выцветший от времени. Вышитые на нем имена – целое созвездие: Сабина, Бася, Ванда, Гражина, Вероника… В центре – несколько слов по-польски. Она не может прочесть их.

– Тут вышито: «Вите, такой отважной и великодушной», – говорит ей Сабина.

– Как это красиво, – шепчет Ирен.

До чего же такие слова – «отважная и великодушная» – соответствуют смерти, выбранной ею.

– Вы знаете, как она погибла? – спрашивает ее Сабина. – Эсэсовцы отправили ее в Молодежный лагерь. Там рядом с крематорием Равенсбрюка была газовая камера. Вот наступает ночь, и немцы привозят туда Виту. Одна из наших работает в лагерной прачечной. На следующее утро она находит в куче тряпья для стирки ее робу. А в кармане был платок. Вот так мы и узнали.

Ирен думает о письме Ильзе, которое она перечитала раз десять. И о том месте, где надзирательница описывает, как Вита утешала мальчугана. Она собрала немножко снега с барачного подоконника и вытерла ему лицо своим платком.

– Вы не торопитесь? – беспокоится старая дама. – Тем лучше. Сейчас заварю вам еще чайку.

Леон

Сабина прислоняет костыли к библиотечному шкафу и снова осторожно садится.

– А знаете, – говорит она, – я не чувствую себя жертвой.

Ирен кивает, она разрывается между состраданием и восхищением.

– Вы любите театр? – спрашивает она, показывая на афиши на стенах гостиной.

– О да. До войны я танцевала. Хотела выступать в кордебалете. Мои родители не считали подобный образ жизни подходящим для молоденькой девушки… А после медсанчасти я поняла, что танцевать уже никогда не смогу. Когда вы молоды, вам кажется, что смерти нет. А я в свои восемнадцать лет понимала, что моя жизнь коротка. Меня оперировали одиннадцать раз. Та боль – она всегда со мной, до сих пор. Стоит мне заговорить про лагерь, и нога снова болит. Я просыпаюсь от дурных воспоминаний. После Равенсбрюка, вернувшись, я познакомилась со своим мужем. Он руководил театральной труппой. Сперва я только наблюдала, а потом захотелось попробовать самой. Настоящий восторг. Когда я играю, то владею своим телом, при всей его слабости. Я становлюсь персонажем, забывая об остальном. На сцене я могу делать все что угодно. Быть калекой, роковой женщиной, ведьмой…

Ирен старается не смотреть на ноги Сабины, скрытые под темной тканью брюк. Как ей удалось выжить в том месте, где малейшая уязвимость могла стать смертным приговором? Набравшись смелости, она спрашивает об этом.

– Знаете, что спасало нас там? – отвечает старая дама. – Солидарность и бунт.

Слух об их несчастье сделал их известными. В то время польки отвоевали заметные должности в лагере. Кое-кто стал старшей по бараку, другие работали в медсанчасти или в администрации. Те, у кого было хоть немного власти, защищали остальных, и в первую очередь Kaninchen (крольчаток), вызывавших жалость. Благодаря им Сабина с подругами сберегали силы.

Как-то раз эсэсовцы пришли отбирать девушек для солдатского борделя. Тех, кто пойдет добровольно, обещали отпустить пораньше. Они знали, чего стоят обещания СС. Их