Бюро расследования судеб - Гоэль Ноан

искалечили – этого что, недостаточно? Теперь хотели еще и сделать из них проституток? Сперва вам придется нас убить – таков был их ответ. Одна из них перевела его на немецкий – это был плевок в лицо охранникам. Этот миг стал их Рубиконом. Они не хотели выживать любой ценой. И не пали так низко. Осознание этого вернуло их самим себе.

– В начале зимы, кажется, в сорок третьем, может, в феврале… они начали убивать наших товарок.

Нацистские врачи уничтожали следы собственных преступлений. До них дошло, что они обречены.

– Мы оказались в западне, – говорит Сабина. – Что делать? Мы не знали, это было ужасно. И вот однажды одна узница сказала нам: вы трусихи. Вы позволяете над собой издеваться. От этого нам стало стыдно, потому что она говорила правду.

– Но что же вы могли сделать?

– Сопротивляться, – в глазах Сабины сверкнула молния. – Даже если расплатой была бы смерть.

В начале марта одну девушку из их группы вызвали в медсанчасть. Она отказалась туда отправляться. За этим первым «нет» последовало много других. Они наконец осознали свою коллективную силу.

– Комендант приказал, чтобы нас силой отволокли в медсанчасть. Тогда мы написали петицию.

Она листает записную книжку, находит там текст. Они, будучи политическими заключенными, выражали протест против операций на женщинах с нормальным здоровьем; результатом таких операций были физические недостатки, увечья и смерти. Международное законодательство запрещало насильственные эксперименты над людьми. Они требовали у коменданта положить этому конец. У них не было ни малейшей надежды быть услышанными. Им важно было во что бы то ни стало удержать позицию.

– Однажды в воскресный день мы устроили манифестацию на центральной аллее, – с горящими глазами вспоминает Сабина. – Весь лагерь смотрел, как мы идем, опираясь на костыли. Никогда никто не видел ничего подобного в Равенсбрюке!

Комендант приказал ответить им, что все эти мнимые операции – бред истеричек.

В наказание их отправили на принудительные работы. Изможденные калеки грузили кирпичи и камни. Они воспользовались этим, чтобы рассказать о своих мучениях другим заключенным. На следующий день эсэсовцы заперли их в бараке. Такая победа вдохновила их дать свидетельские показания. Если во внешнем мире узнают, что с ними тут делают, – эсэсовцы, возможно, трижды подумают, прежде чем убивать их. Одной из женщин пришла мысль – вложить послание в цензурируемые письма, которые она отправляла своим родителям, использовав мочу вместо симпатических чернил. Ее мать передала через Внутреннюю армию сведения польскому правительству в изгнании в Лондон. И вот наступил вечер, когда Би-би-си рассказала о мученичестве молодых участниц люблинского Сопротивления в ежедневной сводке новостей.

Их целыми днями держали взаперти без воды и пищи. Комендант, обезумев от ярости, грозил стереть в порошок весь барак. Как эти калеки вообще посмели ему противостоять? В Равенсбрюке на всех языках говорили о восстании «крольчат». Их сопротивление подстегивало заключенных.

По мере того как Сабина вспоминает историю их мятежа, ее голос оживляется и в нем проскальзывают нотки жестокого юмора. Ирен, захваченная рассказом, не понимает, как она еще совсем недавно могла казаться ей такой хрупкой.

– Где же вы черпали столько сил? – спрашивает она.

Сабина отвечает: самое трудное – первый раз сказать «нет». Потом становится легче. Лагерь научил ее тому, что свобода начинается с самих себя. Надо избавиться от чувства бессилия, отвергнуть страх. Свобода пробивает самые толстые стены, но она обязывает дотягиваться до ее высокого уровня. Единожды вступив на этот путь, отступать уже нельзя.

– СС просто не знали, что с нами делать, – усмехается старая дама. – Они были в бешенстве.

В следующие месяцы их продолжали изводить, изобретая все новые наказания. Так и не сумев сломить, их объявили сумасшедшими и перевели в самый крайний лагерный барак – тридцать второй.

– В нашем бараке собралось замечательное общество, – говорит Сабина. – Участницы французского Сопротивления, узницы из Красной армии, польки… И Вита.

– Расскажите мне о ней.

– Она очень мало рассказывала о своей жизни, – задумчиво говорит старая дама, снимая очки. – До этого побывала в Аушвице, там было еще жутче Равенсбрюка. Она проявляла осторожность, боялась шпионок. Но ей можно было доверять.

В начале зимы сорок четвертого Сабину сразила неожиданная лихорадка. Она не знала, чем ее заразили эсэсовские медики, и боялась умереть. Снова попадать в медсанчасть было слишком рискованно. Вита ночами напролет ухаживала за ней, поила отваром, который припрятывала. Лихорадка наконец пошла на убыль. И эти тревожные часы сблизили их. Однажды Вита рассказала ей о своем сыне. Немцы увели его, сославшись на обязательность медицинского обследования. Не имея о нем больше никаких известий, она добралась до Варшавы в его поисках. Обивала пороги разных кабинетов, натыкалась только на каменные лица. Кончилось тем, что немецкая полиция посадила ее в тюрьму. Недели унижений в застенках – пока однажды на рассвете ее не увезли в неизвестном направлении. В Павяке одна из узниц видела, как группу детей сажали в поезд, чтобы отправить в Германию. Она ухватилась за эту надежду, что ее ребенок жив. Если б только вышла оттуда, попыталась бы обязательно найти его.

– А про дочь она говорила вам?

– Да, но особенно она тревожилась о мальчике. Дочь-то была под защитой, у ее сестры.

– В Варшаве? Вы уверены?

– Это уж старые дела, знаете… Я не записала. Думаю, что да. У ее сестры.

– Простите, мне нужно позвонить.

Ирен выходит на балкон, закуривает сигарету и звонит Янине в Варшаву. Да как же звали сестру Виты?

Янина роется в документах. Легко – ведь та как раз и добивалась розысков маленького Кароля. Ах, вот. Мария Козлова. Она дает адрес в Воле. Это недалеко, может и заскочить к ней.

– Как там дела с мадам Марчак? – беспокоится Янина. – Кажется, трудновато…

– Она просто чудо, – шепотом отвечает Ирен.

– Вы заговорили о Варшаве. Это мне кое-что напомнило, – говорит Сабина, когда она возвращается в гостиную. – Той, последней весной мы видели, как привезли толпу женщин и детей из Варшавы. Город немцы сожгли, людей депортировали. Их всех высадили, загнали под тент, не давали ни есть, ни пить. Вита боялась за свою сестру и за малыша. Повсюду спрашивала, но никто их не видел.

Вита умерла, так и не узнав о судьбе обоих своих детей, думает Ирен. Реальным было только одно – тот еврейский мальчик, которого случай подбросил ей на жизненном пути. Умереть вместе с ним означало и отказаться от химер и чаяний, живших в ней до тех пор.

– Ее убили вместе с малышом, – говорит она. – Вы знаете его имя?

– Я не помню. Может быть, у меня записано, – отвечает старая дама, перелистывая страницы. – В конце сорок четвертого в Равенсбрюк отправляли всех этих