Кусатель ворон - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А я про «Мцыри» в детстве учил, — похвастался Пятахин. — А Жохова…
— Вот и пришли уже, — сказал Капанидзе. — Ваш барак.
Прозвучало оптимистично.
Хотя барак оказался отнюдь не бараком, а вполне себе нормальным большим одноэтажным домом, бревенчатым, старым, но неплохо сохранившимся, со стеклами, с мостками, с веселыми кирпичными трубами, торчащими над крышей. То есть жить решительно можно. Капанидзе достал из-под крыши ключ и впустил нас внутрь.
Здесь пахло пылью и недавним жильем, на подоконнике стояли консервные банки с килькой в томатном соусе, к стеклу липли мухоловные ленты. Железные койки были хаотично разбросаны по помещению, с потолка свисала прогоревшая сковородка на веревке, видимо, рында, к стенам зачем-то были прибиты выцветшие черепа, то ли лоси, то ли коровы, весело, одним словом.
Кружки. Железные, алюминиевые, целая гирлянда на спинке стула. Стены украшены изречениями, пиктограммами и миниатюрами. Старый и явно нерабочий черно-белый телевизор. Кирзовые сапоги, стопка журналов «Вопросы археологии».
— Археологи, — пояснил Капанидзе. — Курган неподалеку раскапывали. Целый месяц тут прожили, во мне что подарили.
Капанидзе сунул палец за воротник и вытащил шнурок с несколькими мутными стеклянными бусинами, с виду так полная дрянь.
— Какая-то ценная древняя керамика, — сказал Капанидзе. — Каждая стоит как машина. А?
— Чушь, — фыркнула Жохова. — Китайская пластмасса. А тут вообще помойка.
Жохова брезгливо оглядела помещение.
— Устраиваемся! — призвал Жмуркин.
— Как? — растерянно спросила Снежана. — Мы будем ночевать здесь? В этом свинарнике?
— Тебе должно понравиться, — хмыкнула Жохова.
Рокотова и Герасимов сели на койки и стали разглядывать помещение без особого интереса. Остальные тоже. А Лаурыч так даже с удовольствием, сидел, читал что-то, написанное на стене гелевой ручкой.
— Девочки идут туда, — указал Жмуркин на вторую комнату. — Мальчики остаются. Возможно, нам придется здесь прожить пару дней…
— Что?! — почти взвизгнула Снежана. — Два дня?!
— Вряд ли больше… — ответил Жмуркин. — Ну, может, три.
— За три дня Жохова нас точно сожрет, — напомнил Пятахин.
Возник небольшой скандал. Собственно, не скандал даже, Снежана, Жохова и Листвянко окружили Жмуркина и принялись собачиться, я выбрал койку у окна и стал устраиваться. Дитер с Боленом изучали стены избы, Болен просто знакомился с фольклором, а Дитер, само собой, списывал. И срисовывал.
Александра подошла ко мне и спросила:
— Это настоящий барак? Как у Солженицына?
— Ага, — сказал я. — Точно такой же. Их по всей России одинаково строили.
— А это… — Александра указала на койки. — Это…
Она принялась вспоминать слово.
— Нары, — подсказал подвернувшийся Пятахин. — Шконки.
— Да, нары! Это нары?
— Конечно, нары. Располагайтесь. Будет потом что вспомнить.
— Это да… — Александра направилась в девичью палату.
Дитер и Болен стали выбирать койки, с осторожностью, точно мины обезвреживали. А я выбрал ту, что у окна, чтобы лежать и ночью смотреть на звезды.
— Матрацев у нас, правда, нет, — сказал Капанидзе.
— В спальниках поспим, — ответил Жмуркин. — Всего-то пару дней…
— Ну и хорошо. Располагайтесь, отдыхайте, я потом загляну.
Капанидзе брякнул кружками и направился к выходу.
— Эй… — позвал Жмуркин. — А у тебя…
— Велик, что ли? — переспросил Капанидзе. — Есть. Он там, за углом стоит. Если нужно, берите.
Капанидзе еще раз брякнул кружками и удалился, зевая и потягиваясь, сутулой спиной показывая, что ему очень хочется спать.
— Странный тип, — тоже зевнул Листвянко. — Похож на…
— Вот повесит замок на дверь — и подпалит, — потерла глаза Жохова.
— Да обычный псих, — Пятахин с размаху ухнул в койку, пружины сжались и невысоко подкинули Пятахина в воздух.
— У него уши вросшие, — заметил Гаджиев и потянулся. — Как у убыра…
А я вдруг почувствовал, что тоже хочу спать. Просто зверски. Лег в пружины и сразу начал проваливаться, и то, что происходило вокруг, слышал только через сон.
— Надо кого-то послать к автобусу, — предложил Жмуркин. — На велосипеде. Сообщить, что мы дошли, узнать, как дела. Потом надо с кураторами связаться — сказать, что мы живы…
— Я могу съездить, — вызвался Лаурыч.
— По мамке соскучился, — лениво отметил Пятахин. — Мама, мама, наши сети притащили мертвеца.
— Да нет, я просто люблю на велосипеде кататься…
— Да не, все понятно, после того, как тебя столько лет моют в тазу…
— Мама меня не моет, — спокойно возразил Лаурыч. — Это вранье всё, я не знаю, кто это придумал …
— Сам поеду, — сказал Жмуркин. — Старшим оставляю Бенгарта. Бенгарт, слышишь?
— Слышу, — ответил я.
— Если что… Далеко без меня не уходить.
— Ага, — сказал я.
— А у Жоховой тоже уши вросшие, — сказал кто-то, кто именно — я не расслышал.
И уснул окончательно, по-мертвому, глубоко и почему-то спокойно.
Проснулся уже в темноте. За окном шуршали кузнечики, звезды висели над лесом, мутное стекло отсекало мерцание, и звезды походили на серебряные полушки, рассыпанные по небу, или на старые елочные игрушки. Мне не хотелось подниматься и впрягаться в жизнь, но меня уже раскусили.
— Проснулся, начальничек, — сказал Листвянко.
— Тоже мне, фюрер, — усмехнулся Пятахин.
Ничего себе. Пятахин хамеет, все ему мало.
Замолчали. Странный звук, давно такого не слышал. То есть я, кажется, никогда такого не слышал.
Я сел и огляделся. Избу заливал лунный свет. Все, и мальчики и девочки, собрались в нашей комнате, сидели по койкам, такие черные фигуры с лунными лицами. И слушали.
— Это все-таки что? — настороженно спросила Снежана.
— Песню поют, кажется, — отметила Рокотова.
Точно, кажется, песня. На три голоса. Задорно так, весело.
— Они что, ненормальные? — спросил Листвянко.
— Если песню поют, обязательно ненормальные, что ли? — обидилась Снежана. — У меня дедушка тоже часто поет.
Они стали выяснять, есть ли зависимость между пением песен и умственной недостаточностью, как обычно, приводя в качестве аргументов дедушек, прадедушек, хоровые капеллы, финских рокеров и прочее бессаме мучо. И я сразу от них устал, мне не хотелось слушать их, и я вышел на крыльцо, вздохнуть настоящим воздухом, расправить легкие. Вздохнул…
Пирогами. Сильно так пахло пирогами или пряниками. Я поглядел направо.
На веранде соседнего дома под крышей горела керосиновая лампа с мятой банкой, чуть сбоку дымил самовар, а рядом с ним скучала очередная мохнатая и большая кошка. За столом сидели три старушки, они играли в карты и пели звонкими голосами:
В тоске заплачет мать-старушка,
Смахнет слезу с ресниц отец,
И дорогая не узнает,
Какой десантника конец…
Получалось у них интересно — и грустно, и задорно одновременно, слушать было приятно. Я вообще не любитель всякой самодеятельности, но в данном случае мне понравилось. Наверное, потому, что старушки пели с удовольствием.
Бабушки пели, на самодельных качелях сидел Капанидзе
