Рассказ о брате - Стэн Барстоу

— Итак, мне представляется, — приступил я, — что во всяком семинаре, подобном нашему, неизбежно брожение противоречий. Ведь в отличие от прочих дисциплин, тут мы сталкиваемся с тем, что труд литератора членится на множество составных, имеет самые различные уровни мотивации и реального воплощения. Попросите футбольного болельщика средней осведомленности назвать шестерку лучших игроков сезона, и в его список войдут едва ли не те же, кто числится в списке спортивных комментаторов — знатоков. Список его совпадет и со списком болельщика — интеллигента, например. Для них критерий, кто лучший, — единый. Лучший — тот, чья игра доставляет наибольшее удовольствие. Но поинтересуйтесь у рядового читателя, что он читает, и вряд ли услышите в ответ — Марселя Пруста. Или стихи. Нет. Читает он Гаролда Робинсона какого‑нибудь. Тут единодушия во мнениях искать не приходится. Его нет. Жизнь книг с исполинскими тиражами зачастую скоротечна. А книги, которые и через полвека не перестанут читать — читать ради удовольствия, ради эстетического наслаждения, ради картины сегодняшней жизни, которую они рисуют, — эти книги выходят тиражом весьма скромным и приносят автору мизерные доходы. Это одинаково справедливо и для музыки. И конечно, для живописи. Ван Гог при жизни не продал ни единого полотна. Существовал на подачки брата Тео. Имя Тео сохранилось сегодня лишь благодаря родству с художником, но тогда он считался гордостью семьи. «И чего ты, Винсент, никак не остепенишься? Зарабатывал бы на жизнь приличным ремеслом, как твой брат Тео». — Тут раздались смешки. — Короче, я хочу сказать: обучать человека писать хорошо несинонимично науке, как загребать сочинительством деньги. Хотя верно и то, что для некоторых тут проблемы не возникает. Им довольно выяснить вершину, которой им дано достигнуть, и рынок, на котором есть шансы котироваться. Таким образом, на одном уровне писательство — товар, на другом — искусство, оттого‑то так мудрено обучать ему в отличие от математики, например, физики или там шитья да плотничанья. Наверное, мне следовало высказаться еще на первом нашем занятии, но я боялся затемнить предмет нашего курса. Да и хотелось сначала познакомиться с вами, узнать немножко о вас из ваших произведений. Но вопрос теребил мне душу, я так и сяк его крутил и вот сегодня решил наконец все выложить. Нечто вроде промежуточного подведения итогов. А заодно, возможно, тема для дискуссии?

Умолкнув, я оглядел слушателей. Их ряды из‑за непогоды поредели, едва набралось человек пятнадцать. Может, стоило повременить, подумал я, изложить свое кредо более полной аудитории?

Во втором ряду поднялась рука — Джек Атертон, парень с бородкой, в теплой куртке. Я кивнул ему.

— Может, вы в эффективности курса сомневаетесь? В его ценности? Могу заверить, что лично мне наши занятия здорово помогают. — Зашуршал согласный шепот остальных. — Сейчас я больше смыслю в том, что делаю, понимаю, что нуждается в доработке и как дорабатывать.

Забеспокоилась миссис Бразертон, аккуратненькая, лет слегка за пятьдесят, в твидовом пальтишке. На щеках у нее зажглись красные пятна. Она полуобернулась к другим и заговорила серьезно, немножко сбивчиво — как человек, не уверенный, стоит ли ему вообще брать слово, но и промолчать нет сил — наболело.

— Не знаю, как другие слушатели, есть ли у них личные контакты с мистером Тейлором, но мне он подсказал очень действенные приемы. Я, конечно, не причисляю свои рассказики к настоящей большой литературе, но теперь все‑таки показываю их редакторам увереннее. И знаете, с начала наших занятий у меня взяли уже три вещицы, а некоторые редакторы просят еще. — Она покивала, откинулась на спинку стула, смущенно мне улыбнулась и уткнулась взглядом в свои руки.

— Мне требуется одно, — вступила Юнис Кэдби, говоря на свой обычный манер — чуть врастяжечку, — пусть мне подскажут, объяснят, как события моей жизни, мои чувства и наблюдения отображать подоходчивее. Чтоб получалось искренне. Хотя, естественно, публиковаться мне ужас как охота, но можно и потерпеть, пока не дозрею. Но я, безусловно, чувствую себя уже на ближних подступах. Не то что четыре — пять месяцев назад.

Выступающих больше не сыскалось, зато все стали переговариваться между собой, и я заговорил громче:

— Что ж, благодарю всех за вотум доверия. Кто желает задать тему для общей дискуссии?

— Нормы, — предложил Лейзенби. — Вот стоящая тема. В мире не осталось больше норм. Перо — оружие могучее, недопустимо употреблять его во зло. — Раньше Лейзенби служил в банке управляющим, теперь на пенсии. Лет шестидесяти, гладкие, точно облизанные седые волосы, лицо ржаво — красное, в сеточке сосудиков. Стиль одежды — старомодный, скучный и опрятный, похоже одевается мой отец.

— Обязанность у писателя одна, — вступил Джек, — отображать правду. Но вот совпадает ли моя правда с вашей, с чьей‑то еще — вот тут вопрос.

— Мне навсегда запомнилось давнее наставление одной редакторши, — произнесла худенькая, неприметная, с приятным голосом женщина, имя ее вечно выпадало у меня из памяти, однако она под различными псевдонимами опубликовала больше, чем мы все вместе взятые. — Она сказала, что когда я пишу для ее журнала, то читатели принимают меня как гостью у себя дома, и значит, негоже попирать правила приличия.

Джек, сидевший к ней спиной, вздернул брови, испустил вздох и буркнул что‑то себе под нос.

— Зря старались, — высказал он мне после. — Все равно почти ни до кого не дошло.

— Понятно. Но и ради двоих — троих стоит потрудиться. К тому же я получил ответ на занимавший меня вопрос: имеет ли смысл наш семинар? — Я застегивал «молнию» на папке, за последним из мешкавших закрылась дверь.

— Слушайте, не выпьем ли по кружечке? — предложил Джек. — Время найдется?

— В общем‑то не особенно. Меня дома ждут, обещал не задерживаться. Но по одной так и быть. Да и о сценарии вашем надо потолковать.

— Ну, прекрасно. Всего‑то дорогу перейти.

Когда мы шагали по коридору, появилась Юнис. Не иначе как мужчин, устремившихся в пивную, выдает особая походка, потому что девушка попросила, хотя слышать наш разговор никак не могла:

— А меня примете в компанию?

— Со всем нашим удовольствием.

Джек прошел вперед. Я придержал дверь, пропуская Юнис, и острый сквознячок забил мне ноздри терпким ароматом духов.

— А я, Юнис, решил, что вы сегодня собрались куда‑то, — заметил я.

— Ой, правда? А почему?

— Надушились. Чулки. Я вас кроме как в брюках и не помню.

— Да ну! Тошнит уж меня от джинсов да грязных балахонистых джемперов, — небрежно объяснила она. — Сейчас ведь как; чуть не уследишь и уже распустеха.

— Норм больше не существует, как изрек бы Лейзенби.

— Это уж точно! — Она хохотнула. — Короче, разглядела я себя, прикинула и постановила — пора менять образ. Ноги у меня самое красивое, так с какой стати их прятать?

— И правда, зачем?

Когда мы вошли в зал паба, как раз вставали посетители из‑за столика в углу.

— Быстренько занимайте, — велел я спутникам. — А я принесу. Юнис, вам что? Джеку, знаю, кружку горького, — Юнис попросила бутылочку легкого пива. Втихомолку ликуя, что штрихом к ее новому образу не потребовалась водка или, допустим, мартини, я отправился к стойке, где наткнулся на Лейзенби, который тянул «гиннес».

— А, мистер Лейзенби… Заказать вам что‑нибудь, пока я тут командую?

— Спасибо, у меня имеется, он обернулся, любопытствуя, с кем я. — Не возражаете, если я подсяду к вам ненадолго?

— Пожалуйста. — Я наблюдал, поджидая заказанное, как он идет по залу. Ни Джек, ни Юнис явно не придут в восторг от его общества, но куда денешься. Одна надежда — не засидится. А мне хотелось обсудить с Джеком кое‑что про сценарий.

— А поэму посмотрели? Или еще нет? — поинтересовалась Юнис, когда мы, пригубив, пожелали друг другу здоровья и удачи.

— Э, в общем — да. — Я метнул взгляд на Лейзенби. Про творчество Юнис уж вовсе не хотелось при нем говорить. — Как раз собирался отдать. На полях, местами, карандашные пометки. Расстегнув папку, я вытащил листки и передал девушке. — Давайте обсудим попозже, сначала познакомьтесь с моими замечаниями.

— Мне самое главное — поэма удалась? Как вы считаете? В целом?

— Несомненно. Впечатление производит. Пометил я те места, где хромает размер и где, на мой вкус, вы переусердствовали в метафорах и образах.

— То есть в области секса? — вскинулась Юнис.

Джек развалился на стуле. Поверх края кружки он посматривал на Лейзенби, на меня, и в глазах у него плясало озорство.

— Ну…

— А что, ощущается острая необходимость в подобных сценах? — незамедлительно встрял Лейзенби. — Только до такого и может возвыситься сегодняшняя поэзия? Извращения и распутство?

— Чего это вы? — вступила в бой Юнис.