Рассказ о брате - Стэн Барстоу

— Гордон, я хочу спросить. Не хочу, но надо.

— О чем же?

— Это ты… указал им путь? Ты открыл, где найти Бонни?

— Чего? Он тебя надоумил? — обернулся я к ней. — Внушил тебе такую мысль?

— Нет, но…

— За кого ты меня принимаешь?

— Прости… Я сама не верю, но спросить было необходимо. Не понимаю, как же тогда…

— Эйлина… — начал я. У меня на лице, подумалось мне, наверное, такое же выражение, как у Уэлса, когда я спрашивал его о Хеншоу: выражение человека, для которого любое неведение — глупость, приводящая его в состояние злорадного восторга. Я сразу, еще на лестнице, догадался, как все случилось. Я не собирался просвещать ее, но после такого вопроса не вытерпел.

— Эйлина, выследили тебя. Они поступили очень просто — ехали за автобусом, видели твою встречу с Бонни. Ты привела их к нему.

Мы перетаскали все вещи, освободили холодильник, отключили воду, электричество, зашторили окна в пустых комнатах. И, заперев двери, уехали. Эти обыденные хлопоты неодолимо и горько напомнили мне наш с Эйлиной отъезд из коттеджа в Паттердейле. Как‑то раз вскоре после нашей свадьбы мы жили с ней там пару недель. Молча бродили по окрестностям, оставляя разговоры на вечер, заходили в пабы, по вечерам предавались любви на диковинной кровати, матрац был с упругими тугими пружинами, и Эйлина умирала с хохоту, что мы словно на батуте. Мы тогда еще не все открыли друг в друге — не все привычки и предпочтения. «Я понятия не имел, что ты это любишь», или: «А ты мне никогда не говорил про это». Мы были интересны друг другу круглые сутки.

Подобная пора в жизни бывает только раз. Теперь мы знаем друг друга слишком подробно. Знаем многое, но главное так и останется непознанным. Потому что пути назад нет. Произнесены слова и совершены поступки, которые уже не забудутся. Когда я, мучась потерей и ее подозрениями, что я предатель, ответил обвинением, что несчастье на Бонни навлекла она, я увидел, она вздрогнула, признав мою правоту. Тут я осознал: зашел чересчур далеко, всяким оскорблениям есть предел. Независимо от того, чем все кончится для меня, я обязан удержаться на грани. Еще один ложный шажок, и Эйлина того гляди надломится, и ее уж не вернешь.

Мне дорога эта женщина. Выглядит она спокойно, но внутреннее напряжение не отпускает ее. Натянутая до предела, дрожит мелкой дрожью, точно в ознобе.

Она мне дорога — теперь я осознал это — именно метаниями души и противоречивостью натуры.

Но, когда мы добрались до шоссе и я притормозил рядом с малолитражкой, страх необратимости утраты обуял меня с новой силой.

— Гордон…

Я не мог ответить. Меня переполнял панический ужас: может быть, сегодня я в последний раз с ней наедине. От страха у меня стучали зубы.

— Гордон… — Она взяла меня за руку.

Просвистела мимо машина, поприветствовала нас заливистым гудком. Я совладал с собой, но мог снова сорваться в любую минуту.

— Все в порядке… Послушай, я снял номер в Бакстоне, у меня там сумка. Поезжай следом, обсудим в гостинице, что предпринимать сегодня.

Я передал ей ключи. Она вылезла. Развернув «ягуар», двинулся не спеша, замедляя ход на подъемах и поворотах, и наконец сзади показалась малолитражка.

Распогодилось: чистый солнечный свет омывал вольные просторы холмов, деревни, одинокие фермы. Упорно катили между карьерами, изрезавшими местность столетья назад: память о давно покинувших наш мир, об их борьбе за существование. Неподалеку ютилась деревенька, мужество ее жителей вошло в легенду. Во времена Великой Чумы местный викарий, заметив, что зараза проникла в Эйм, обошел прихожан, призывая их не впускать и не выпускать из деревни никого. Запереть заразу. Жители повиновались. И чума опустошила селение.

В самую пору вдохновиться примером мужества. Нам не ждать пощады. О том, где ночевал Бонни, уже стало ведомо, всплывут и другие подробности. И это только начало. Когда исчерпается все, затухнут скандалы, сплетни, пересуды, поношения, все‑таки останется вопрос: что станет с нами троими? Как выкарабкаться?

Примечания

1

© Stan Barstow, 1980