Рассказ о брате - Стэн Барстоу

Когда она зашла в дом, я вскарабкался по склону и, обежав коттедж, стал пробираться через рощу буковых деревьев, подкрадываясь к дому с той стороны, на которую выходили лишь матовые оконца ванны и кладовка на первом этаже. Минута, я уже воровато заглядываю в большую квадратную кухню. Дверь кухни настежь, через нее видна передняя. Эйлина в очередной раз пропутешествовала к машине, мелькнула у парадной двери и снова скрылась. А где же Бонни? Кто знает, гадал я, может, следит за моими замысловатыми хитроумными маневрами и подстерегает. Вот вынырнет и превратит меня в посмешище.

Я юркнул за угол, к парадной двери. Стоя у стены на солнце, я почувствовал, что начинаю потеть — на мне был плащ да еще толстый свитер. Подобравшись, как солдат перед штурмом, я развернулся и вошел в переднюю.

Эйлина как раз выходила. Ее реакцией — я стоял против солнца и для нее был лишь темным силуэтом, преграждавшим ей дорогу, — был неподдельный ужас. Она взвизгнула, выронила из рук вещи и, повернувшись, стремглав припустилась через коридор. Точно вспугнутый заяц, на миг остановилась, метнулась было туда — сюда, словно решая, не вскочить ли в нижнюю комнату, но все‑таки продолжила бегство, взлетела по лестнице и скрылась. Я услышал, как захлопнулась дверь и в ней повернулся ключ.

Подойдя к лестнице, я окликнул Эйлину. Бесполезно. Лишь когда я крикнул еще два раза, дверь приотворилась, и на площадке раздались боязливые шаги. Эйлина выступила из‑за угла, взглянула на меня, села на верхнюю ступеньку и, прикрыв лицо руками, разрыдалась.

Я стал подниматься, поравнялся с нею и остановился, не пытаясь к ней прикоснуться.

— В чем дело? Ты что, одна здесь? А Бонни где?

Ей не удавалось ничего выговорить.

— Почему ты так переполошилась?

— Я решила, решила, что вернулись они…

— Кто они? Отчего ты одна? Вещи укладываешь? А где Бонни? — допытывался я.

— Его тут нет.

— А где он? Куда мог подеваться? Без машины? — Мне стало зябко. Не только от того, что в доме тянуло прохладой, не сравнить с солнцепеком в саду. По спине пополз холодок. — Ты что, собралась уезжать?

— Да, — кивнула она.

— Но что все‑таки происходит?

Шмыгнув, она рукой отерла нос и принялась рассказывать, голос у нее срывался.

— Все случилось ночью. Я пошла спать, а Бонни сказал, что побродит в лесу. Подышит перед сном. Он все не возвращался, и я…

— Непонятно… Что значит не возвращался? Ты что же, к себе его ждала?

— Нет. На этот счет мы с ним договорились.

— Вот как. Договорились, значит.

— Наверное, я задремала, а когда очнулась, поняла почему‑то, что его нет. Не спрашивай как. Поняла, и все. Я встала, заглянула к нему. Пусто. Постель не тронута. Свет внизу так и горит. Я решила — выйду, покричу его. У меня… будто стерлось ощущение времени. Я не представляла, давно ли его нет.

— А сколько было времени?

— Уже глухая ночь. После ужина мы с ним засиделись, разговаривали. Бонни порядком выпил. Я подумала, вдруг он наткнулся в темноте на что‑то, ударился и потерял сознание. И тут… я уже шла к двери, я услышала… стукнулось что‑то, глухо так. О дверь. Это был Бонни. Он упал на ступеньки. Его нога… господи, его нога! Но сначала я увидела его лицо. Вздутое, опухшее. А куртка, брюки! Разодраны, в грязи! Я кое‑как затащила его в дом, уложила на диван. Видел бы ты его! Смотреть страшно!

— Они тут, выходит, побывали, подумал я вслух.

— Кто? Откуда ты знаешь?

— А Бонни что сказал?

— Сказал, что бродил по лесу неподалеку, и вдруг откуда ни возьмись — двое.

— Бонни их знает?

— Нет. Зато парочка его знала. Один окликнул его по имени.

— И они измордовали его и бросили.

— О, господи! Видел бы ты его, Гордон! Я сделала все, что сумела! Хотела позвонить, врача вызвать, так они где‑то перерезали провод. Бонни попросил: переждем до утра, а там видно будет. Отослал меня спать, но какой уж там сон! Вернулась и сидела рядом с ним. Нога у него… За ночь она чудовищно распухла! Колено стало как… футбольный мяч. Он сам так выразился! А как ему было больно! Весь в поту. Без конца просил чаю. Погорячее. Я заваривала чайник за чайником, но он сгорал от жажды.

— Ему сломали ногу?

— Да. Он, правда, сказал, что, может, все‑таки не сломали. Умудрился согнуть чуточку в колене, но видно было — это доставляет ему нестерпимые муки. Утром я хотела вызвать врача и полицию. Он запретил. Сказал, что не желает видеть тут чужих. Пресса, мол, спляшет на моих костях, стоит им пронюхать, что я находилась с ним одна. Без твоего ведома, — обняв колени, она припала к ним щекой, слегка раскачиваясь. — А как ты узнал?

— Немножко детективных изысканий. Давай дальше…

— Ну, утром я усадила его в машину и повезла в бакстонскую больницу. Его осмотрели и посоветовали везти в Честерфилд.

— Он там?

— Да. А канители сколько! Пока дождались очереди, потом возила его из больницы в больницу, потом они торговались, принимать его, не принимать, да есть ли у них места… и все время он едва создание не терял. Мне ужасно не хотелось ехать сюда одной, но кому‑то надо перевезти вещи.

Я присел ступенькой ниже и закурил сигару, ту, что купил у Уэлсов. Пережидал очередной приступ плача Эйлины.

— Все‑таки поднапрягись и растолкуй, зачем ты сюда прикатила? — Она молчала. — Как сюда добиралась?

— Бонни вчера позвонил. Сообщил, где он. Интересовался, хорошо ли я себя чувствую. Я сказала, что приеду. Села на шеффилдский автобус, в Шеффилде пересела на честерфилдский, а там он меня встретил на машине.

— Эйлина, ты влюблена в Бонни? — Я подождал. — Ты больше не любишь меня?

Она все молчала. Я встал, шагнул мимо нее, прошелся по площадке. Дверь в спальню была открыта. Я вошел. Широкая кровать, застланная одеялом. Поперек брошено пальто Эйлины, рядом притулился чемодан. Я смотрел в окно, когда она тоже вошла.

— Это произошло тут?

— Что? — простодушно спросила она.

— Осуществление твоей страсти? Неужели непонятно? Кровосмесительной страсти, как нарекли бы ее в прежние времена.

— Я же сказала — мы не были близки.

— Ах, ну да! Ваш уговор! А зачем вы договаривались?

— К этому шагу мы не были готовы. После такого уже нет пути назад.

Как сказала Люси: сделанного не воротишь.

— Бонни любит тебя?

— Брось ты, Гордон, эту игру в слова. Они не несут в себе никакого смысла.

— Скажи ты слова, которые наполнены смыслом.

— Я ему нужна.

— И давно?

— Думаю, давно.

— Жалко‑то как, что не он встретил тебя первым. Правда, в столь мелкие подробности Бонни никогда не вдавался.

— Прости, Гордон. Мне тоже очень тяжело. Я не хотела ничего такого.

— Но почувствовала, что это сильнее нас всех? Так? Что, черт возьми, произошло с тобой и со мной? Вот чего я никак не могу понять. Ведь нам было хорошо. Очень. Ты мучилась от того, что у тебя не может быть ребенка. Ты изводилась, считая, что обделяешь меня. Что, с Бонни по — другому?

— Эта проблема тут ни при чем.

Я швырнул окурок на выпачканный пол и подошел к ней.

— Ради бога, Эйлина, к чему мы идем? Не бывает же, чтоб вот так, в одночасье, сокрушилось все хорошее? — Я держал ее за плечи. По лицу ее покатились слезы. Я целовал ее горячее лицо, подбирая слезы языком.

— Эйлина, Эйлина… Ведь верная была ставка…

Как я ненавидел этот дом! Это пристанище, это убежище от тревог мира! Дом, где моя жена окончательно стала мне чужой! Я снова отошел к окну. Наплывшее облачко пригасило блеск стекла, и я увидел ее отражение: сидит на краю кровати, опустив голову, сложив руки на коленях.

— Что еще отнести в машину? — спросил я. — «Мини» стоит у въезда на шоссе. Я поведу «ягуар», а ты поезжай следом.

— Я не убегала от тебя, — безучастно произнесла она. — Утром я бы вернулась домой.

— Это правда?

— У нас с ним был уговор. Вчера вечером решили, до того, как…

— А сейчас?

— Ты должен понять. Бонни, наверное, уже не играть.

— Стало быть, одна из его проблем решена. — Господи, что за подлость и бессердечие сказать такое.

Она молчала. Я ждал, по — прежнему избегая прямо смотреть на нее.

— Если Бонни не обратится в полицию, этим мерзавцам все сойдет с рук.

— Он знает, кто это?

— Нет… А ты?

— Наверное, те, кто нам названивал.

— Но ты хоть знаешь их в лицо?

— По — моему, да…

«Бог знает» — говорил когда‑то Маккормак. Маккормак, у которого погибла дочь. «Знает и покарает его». Может, сбылось то пророчество? Когда отместка — злобная, зверская — с лихвой перевесила пустячный проступок?

— Гордон, я хочу спросить. Не хочу, но надо.

— О чем же?

— Это ты… указал им путь? Ты открыл, где найти Бонни?

— Чего? Он тебя надоумил? — обернулся я к ней. — Внушил тебе такую мысль?