Рассказ о брате - Стэн Барстоу

— Ну, плесни.

Но я заметил, что он к вину не притрагивается, взялся за бокал, только почти съев горячее, да и то едва пригубил, погонял вино во рту и потом уж проглотил, поставил бокал, держа ножку аккуратной широколапой рукой; взяв опять нож и вилку, снял мясо с косточки подчистую. Совсем не вяжется такая воздержанность с его дурной славой. Разве что он усердствует изо всех сил, чтобы опровергнуть ее хотя бы в наших глазах.

Эйлина молча подвинула к нему тарелку с овощами.

— Нет, спасибо, — отказался он. — Очень все вкусно было, спасибо, Эйлина.

— Я к нашим заходил, — начал я, — сказать, что ты приехал.

— А? — Бонни потянулся было к бокалу, но так и не поднял его.

— Решил — нужно, а то другие опередят.

— Тоже верно. Ну а старики?

— Жаждут с тобой свидеться.

— Угу. Не мешало б им какое занятие найти, чтоб не зацикливались на мне. Слушайте, пора вам с Эйлиной внучонка им подарить. Будет над кем кудахтать.

— На нас не рассчитывай, — возразила Эйлина.

— А что так? — Бонни переводил глаза с нее на меня.

— Осенью она лежала на обследовании, — объяснил я, — и ей делали одну пустяковую операцию. Тут и выяснилось, что рожать она не может.

— Прости, Эйлина, без понятия был.

— Я уж сказал ей: вот и основание для развода, — бездумно плел я.

Взглядом Бонни опять обежал наши лица, словно прикидывая, подтачивает ли подобное обстоятельство наши отношения, не чувствую ли я себя мало того, что ущемленным, — как, может, сама Эйлина, — но и вдобавок одураченным. Я заметил, что у моей жены чуть зарделись щеки.

— Так что, — заключила Эйлина, собирая тарелки, — миссия ложится на тебя.

— Успеется, — буркнул Бонни.

Которая же, силился сообразить я, из блистательных сверхэффектных красавиц, в чьем окружении его фотографируют, хоть отдаленно годится на роль матери внука для наших стариков? Избранницы его, конечно, что и говорить, все суперкласс. Манящие и недосягаемые для простого смертного: манекенщица, певичка из поп — группы, актриса, снявшаяся в двух — трех невидных (наверняка дрянных) секс — фильмах. Все из мира искусства. Или с его обочины. Но ни одной, чтоб талантлива по крупному счету — чтоб соперницей его таланту. Интересно, свободный это выбор Бонни? Или образ жизни втискивает его в соответственные рамки?

Не успела Эйлина подняться, внести рисовый пудинг, как позвонили в дверь. Она пошла открывать, почти тотчас вернулась к нам.

— Там двое. Спрашивают Бонни.

Бонни проворчал что‑то, я не разобрал толком.

— Сам поговорю. — Я вышел в холл. Дверь Эйлина не затворила, но и войти гостей не пригласила. На улице падал снег, редкий, серый. Оба были без шляп, на волосах поблескивали подтаявшие снежинки. Один — фотограф. Он стоял чуть позади своего спутника, на шее болтались кожаные футляры камеры и экспозиметра.

— Мы из «Газетт», — известил первый. — Пришли побеседовать с мистером Тейлором.

— Это вы утром звонили?

— Нет. Редактор скорее всего.

— Я ж объяснил ему — беседа не состоится.

Репортер щеголял в баках и усах «вива Сапата». Фотограф — он был постарше — топтался с видом незаинтересованным: фотографий футболиста сколько хочешь. Интервью — вот что горело, а уж это не его докука. Он переминался с ноги на ногу, постукивая пятками одна об другую. Невежливо, конечно, в такой холод томить посетителей на пороге, но опять же, долго ль им тут мерзнуть, зависит от них.

— Мистер Тейлор, это родной город вашего брата. Он, редактор рассчитывает, вдруг да воспользуется случаем и объяснится с людьми, которые его знают,

— Объяснится? Про что это вы?

— Даст свое освещение темы.

— А, теперь ясно. Но, извините, брата у меня нет.

— Вот как?

Фотограф оглянулся на гараж и «мини» у закрытой двери. Ни тот, ни другой мне не поверили.

— Печально, — вздохнул репортер. — Версия вашего брата помогла бы беспристрастной оценке конфликта.

— Гарри! Полседьмого! — подтолкнул фотограф.

Репортер не отреагировал, он сверлил меня глазами.

— Простите, ничем не могу помочь.

— Что ж, на том и разойдемся, — вздохнул репортер. — Извините за беспокойство.

«Газетт» — наш городской еженедельник.

— Печатается по четвергам, вечером, — сказал я Бонни. — Стащил ты у них сенсацию.

— Такая уж невезуха! Пусти ты этих двоих, к тебе слетелись бы все коршуны из центральных. Завтра же. Хотя, — прибавил он чуть спустя, — они так и так налетят того и гляди.

— Слушай, а может, действительно воспользоваться тебе возможностью и изложить свой вариант?

— Какой еще вариант? Я себя вел препогано. Чего тут вертеть?

— В таком духе высказываний хватает.

— Ну! А как же!

— Хоть, например, та щебетунья из «Санди глоб».

— «Бонни Тейлор, каким я его знаю», — передразнил Бонни. — «Бонни — личность глубоко раздвоенная…»

Эйлина внесла пудинг. Первая ложка пудинга опалила мне рот, я, хватая ртом воздух, потянулся за вином.

— Гордон, ну можно ль так торопиться! — попеняла Эйлина.

— Да я ж опаздываю!

— Уходишь, что ль? — удивился Бонни.

— Надо. Вечерние курсы. Меня ждут двадцать два слушателя.

— И чему обучаешь?

— Уговорили меня вести курсы для начинающих писателей.

— А сам? Пишешь?

— Иногда. Стихи.

— И сразу вырос в крупного знатока теории?

— А что, все твои тренеры вышли из звезд футбола?

Я отнес посуду на кухню и минутку побыл наедине с Эйлиной.

— Прости. Неловко, конечно, выходит. Управишься тут одна?

— Конечно. Телевизор выручит. Заштопает прорехи разговора.

— Понимаешь, неловко подводить.

— Да что ты! Иди. Но ты не поздно, а?

— Само собой. Постараюсь вырваться пораньше.

Я подошел со спины приласкать ее.

— Иди — иди, а то опоздаешь. Я никуда не денусь, — она с довольной улыбкой, так мне знакомой, обернулась, потом оттолкнула меня легонько и склонилась над раковиной.

В дверях возник Бонни.

— Эйлина, давай помогу с горшками‑то.

— Да ну! Какие там горшки! Две тарелки. И посуду мы не вытираем, ставим сохнуть.

— Иди, иди, валяйся! — сказал я. — Откупорь еще бутылочку, если охота. Я б и сам не выполз в такую непогодь, кабы не обещал. И между прочим, — повернулся я к Эйлине, — будут еще звонить или придет кто искать Бонни, наша версия такова: да, был. Но уже уехал.

Занятия курсов проходили в пригороде, в викторианском особняке, который органы народного образования приобрели под Методический центр и курсы для взрослых. Писательскую группу создали по просьбе многочисленных желающих. Уговорил меня консультант по английскому, ирландец по фамилии Нунэн. Чуть не всю зиму я подыскивал писателя — профессионала или хотя бы полупрофессионала, который взялся бы взамен меня руководить семинаром с будущей осени. Придал бы семинару необходимый уклон в практику. Я очень даже понимал, что чересчур даю крен в сторону литературной критики, тогда как слушатели в подавляющей массе жаждут одного — пусть им покажут, как усовершенствовать собственные сочинения, «потолок» у каждого свой, и дадут дельный совет, куда пристроить сочинения. Некоторые, кстати, уже публиковались, и не раз. А кто я такой — у меня издано‑то всего три — четыре стишка в невидных сборниках, — что прихожу проповедовать им законы мастерства? Все мои сетования Нунэн отмел.

— У них у всех одно, — втолковывал он, — охота поразглагольствовать о своих писаниях. Мы им предоставляем эту возможность. Да и к тому же три четверти из них — чокнутые.

Не удержавшись, я расхохотался; грубоватое бесцеремонное нунэновское словцо угодило в самое яблочко. На наших курсах — и, как мне думается, и на других писательских семинарах — в самом деле присутствовал определенный налет «чокнутости». И в метафорическом смысле — в творчестве: когда сложные и частенько неприглядные события реальности подменялись приторными сказочками; и в прямом житейском смысле. Например, как я подозревал, одна моя очкастенькая простоватенькая толстушка — явно чокнутая. Наружностью своей девушка пренебрегала, зато стихи, которые поставляла мне на рецензию, ошеломляли замысловатыми откровенными эротическими образами. Сегодня я должен был возвратить ей очередные. Хотя я посмеялся над ними, дал почитать Эйлине, и та в свой черед тоже позабавилась, но на свой лад поэма являла весьма красноречивую иллюстрацию климата любви семидесятых годов; желание без нежности, крушение любви поклонения под натиском готовно утоляемого желания. Юнис — толстушку эту я всегда видел в брюках, а сегодня, невзирая на морозец, она нарядилась в дымчато — серые нейлоновые чулки, и обрисовались неожиданно красивые ножки: закинув ногу на ногу, девушка устроилась так, что пропустить их мимо глаз было невозможно: в первом ряду. Обладательница ножек предвкушающе распахнула блокнот и нацелила ручку, горя рвением немедля занести в него самую малую крупицу истины, кою я изреку. Мое убеждение, будто герои ее стихов всего лишь плод воспаленной фантазии, пошатнулось. Кто знает, может, и ей выпадали минуты? Ножка за ножку, ножка вниз.