Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А я должен сказать, что, когда он ему дал меч, а тот, вынув его из ножен, махнул им на четыре стороны света, дабы показать, что будет защищать меру и родину, он красиво смотрелся, геройски. Всегда были у него такие моменты, но вскоре, когда издевательский смех кривил его губы, на манер Каллимаха, он становился другим.
Когда на следующий день после присяги мещан на рынке, которую король принимал с величием, для мещанства и народа устроили пиршество, хотя в замке было много достойных гостей, не выдержал Ольбрахт и, переодевшись в первый попавшийся кубрак, меня и Бобрка вынудил сопровождать его в город, потому что хотел посмотреть на пьяную толпу.
Я чуть ли не на коленях тщетно просил его, чтобы отказался от этого намерения, потому что было опасно лезть в толпу пьяных, да ещё одному. Затуманенные головы и глаза не позволили бы узнать короля и уважать.
У пояса он всегда носил меч; показал мне, смеясь.
— Если вы меня не защитите, тогда этот приятель отрежет.
От города прямо туда, на Вавель, доходил глухой ропот толп и крики, точно море внизу шумело. Ранняя ночь, а было уже под конец месяца, в Кракове не тёплая, но думаю, что для многих она стала жаркой.
Нам практически невероятно было видеть этого государя, только что коронованного, стремившегося по доброй воле к пьяному сброду. Но его это так радовало и забавляло, что, глядя и слушая издалека, он уже брался за бока.
Тогда он повёл нас на рынок, где были самые густые группы, а сдерживать его было напрасно. Возле бочек и чанов, уже почти опустевших, люди стояли, скакали, лежали и сидели на земле. Выкрикивали по-разному. От лицезрения этого сброда меня охватывали страх и отвращение; я тянул короля к домам, где более приличные мещане по-отдельности разглядывали развлечение на рынке.
У некоторых были фонарики, потому что уже была тёмная ночь, а из домов через открытые окна немного света шло на улицу. Мы подошли к группе молодых мещан, очень нарядно одетых и громко разговаривающих. Ни один нам ближе знаком не был.
— Ну что, — сказал один, — не пойти ли нам к итальянке Лене, королевской любовнице, на праздник? Там теперь, должно быть, вино льётся золотым ручьём, а женщина, хоть увядшая, ничего.
Король ударил меня в бок и остановился, слушая.
— Теперь он, пожалуй, её бросит, — сказал другой, — он был бы слепым и глухим, если бы не знал, что она ему десять раз на дню изменяет.
Едва он договорил эти слова, когда Ольбрахт крикнул, хватаясь за свой меч:
— Лжёшь!
Мы его заслонили, но тот, кто это сказал, выступил.
— Иди сюда, я научу тебя, что мне нельзя безнаказанно плевать в глаза!
Все, кто был с ним, кучно двинулись на нас. Мы старались заслонить короля и увести, но он нас оттолкнул.
— Лжёшь! — повторил он и, обнажив меч, хотел нанести удар.
Я, увидев это, схватил его за руку.
Нас обступили вокруг, к счастью, мы были неподалёку от Золотого колокола, и сразу мне пришло в голову спрятать там короля, потому что ключ от ворот всегда был при мне. Но не было возможности его взять; Ольбрахт упирался наказать наглеца, который вовсе не знал, с кем имел дело, потому что короля впотёмках узнать было невозможно, а догадаться, что он был там, — ещё меньше. Молодые мещане не много имели в головах. Король, не убирая меча в ножны, постоянно им вертел.
Товарищи того, кто так плохо отзывался об итальянке, начали его сдерживать, увидев, что намечается драка.
Я не знаю, как мне удалось поставить впереди Бобрка, а короля силой рвануть к воротам, отворив которые, толкнул его в тёмные сени и сразу закрыл их за собой, даже забыв о Бобрке. В сенях, хоть глаз выколи, ничего было не видно; но я знал, что дверь с правой стороны вела в комнату Слизиака.
Ольбрахт, который не видел, куда я его вёл, вскоре, забыв о том, с чем он столкнулся на улице, вбежал за мной в комнату Слизиака.
Там горел только маленький светильник, а старый медведь лежал уже в берлоге; увидев меня, он воскликнул:
— Ведь уже ночь! Чего ты сюда так вломился?
Я дал ему знак, показывая на короля, который ходил уже по избе, разглядывая то, что стояло в углах.
Звук открываемых ворот, шум у них, потому что некоторые в них стучали, испугал женщин наверху; Навойова прислала спросить, что случилось. Я отвечал служанке, что должен был спрятать приятеля и сам спрятаться, потому что на нас напали пьяные. Неосторожная девушка сказала на это:
— Ну, тогда идите на верх к пани. Она ещё не спит и не закончила вечерних молитв, с радостью вас увидит.
Король ухватился за это и — не знаю, что ему пришло в голову — взял девушку за подбородок и спросил:
— А есть наверху хорошее вино?
— Вино найдётся, — засмеялась она, вырываясь, — но потом. Его столько сегодня на улице разлили, не думала, что кто-то его желает.
Девушка убежала, а король стал меня спрашивать:
— Чей это дом? Где мы?
— Навойовой Тенчинской, вдовы, — отвечал я, — которая для меня так же, как мать. Женщина в возрасте, больная, и её покоя мутить не стоит.
Король взглянул на меня как-то удивительно недоверчиво, но именно оттого, что я не хотел вести его на верх, ему было интересно туда пойти.
Не отвечая мне, он встал на лестницу, в верхней части которой девушка оставила светильник.
Целуя его руки, я стал просить, чтобы оставил это намерение, но, вероятно, он заподозрил меня во лжи, и представил, что там откроет какую-нибудь мою любовницу.
Поэтому, не слушая, он прямо поднялся по ступенькам, а с них в прихожую, прямо в комнаты, которые занимала мать. Но, увидев, что те все обиты киром, он остановился и поморщился. Грустных мыслей и видов он не любил. Тем временем мать, услышав шаги и зная от девушки, что там был я, выходила из другой двери, вся в чёрном, с вуалью, такая серьёзная и с таким суровым лицом, что король при виде её остановился, не зная, что делать.
Мать, которая утром из окна своего дома смотрела на присягу на рынке и к недавно избранному королю хорошо пригляделась, сразу с удивлением узнала его. Я дал
