Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Я, конечно, рада тебе в любое время, — сказала она, — и гостям, которых приводишь, но, правда, в такой день, в пьяную толпу, ночью, это, пожалуй, можно было бы простить более молодым, чем ты.

Король смеялся, слушая.

— Яшко не виноват, — сказал он, — это входит в его службу.

— И вы должны прямо силой прятаться в доме.

Сказав это, она немного поклонилась, и, проводив в другую комнату, также обитую киром, сказала:

— Раз уж вы здесь, сегодня такой торжественный день, что в любом доме нужно выпить за королевское здоровье.

И она указала на столик, на котором была бутылка с парой серебряных кубков. У Ольбрахта уже глаза им улыбались — я отказался, но должен был наливать и служить. Он сел на стул, мать нашла себе место неподалёку.

— По кому же здесь траур? — спросил Ольбрахт, выпив.

Я не смел отвечать, когда моя мать смелым голосом сказала:

— По королю.

На лице Ольбрахта видно было удивление; не спрашивая больше, он замолчал. Это неожиданное напоминание об отце на минуту сделало его серьёзным, но затем доходящие с улицы крики обратили его внимание. Он допил кубок, обернулся, рукой сделал знак вдове и крикнул мне:

— Пойдём.

Я пошёл попрощаться с матерью. Мы молча спустились с лестницы. Король хотел сразу выйти на улицу, но я должен был убедиться, что уже не было тех, кто хотел на нас напасть.

Ольбрахт значительно остыл и думал только о том, что ему поведали о венецианке.

Когда я отворил ворота, мы нашли верного Бобрка рядом с ними и чудом без шишек. Король не смотрел на него.

— Эта глупая итальянка такую славу себе в городе сделала, — сказал он мне. — Что о ней говорят, это ложь, если даже есть видимость, но девушка мне верна.

Я не мог упустить эту возможность, не воспользоваться ей, если бы даже он разгневался.

— Милостивый пане, трудно заблуждаться и не пристало теперь, чтобы вас так унизительно обводили вокруг пальца. Лена обманывает, имела и имеет любовников, и над вами, которому всем обязана, смеётся с ними вместе.

Ольбрахт сильно разгневался.

— Откуда ты это знаешь? — крикнул он.

— Весь город об этом знает и указывает пальцами на тех, кто имел и имеет у неё милости, — начал я открыто.

— Говори, кто! — прервал король.

Я назвал ему несколько имён.

— Девка забавляется, она кокетка, любит, чтобы около неё скакали.

Увидев, что убедить его трудно, я замолчал; но Ольбрахт ударил меня в бок.

— Раз начал, говори!

— Я всё сказал, а если не верите, зачем вам сердце портить!

Ничего уже не отвечая, король начал проталкиваться через рынок в знакомом направлении, я с лёгкостью мог догадаться, что он направляется к дому любовницы. Там его в этот день, наверное, не ожидали. Я подумал, что это, может быть, Провидение, что он своими глазами убедится, что там иногда делается. Я не сомневался, что там также свободно пировали.

С улицы ставни были закрыты, но через щели из них струился свет. На дворе же, на который выходило одно окно большой комнаты, ставни не было, а король это, должно быть, знал. Ключ был с ним. Мы с ним потихоньку вошли. Во дворе уже были слышны смех и какие-то песни.

Ольбрахт живо подошёл к окну и остановился в его нише. Я за ним тоже мог видеть освещённую внутреннюю часть. На лавке сидел молодой итальянец со двора Каллимаха, которого звали Сарзаном, и держал на коленях прекрасную Лену. У той в руках была цитра, а её лицо было так близко к его губам, как будто только что поцеловал её, или собирался это сделать. Несколько юношей сидели за столиком и кубками, отвернувшись от этой пары, и бросали кости.

Какое-то время Ольбрахт стоял молча.

— Разве этого мало? — спросил я.

Ничего мне не отвечая, он отвернулся от окна, создал шум, точно хотел войти в дом, отошёл от порога и вернулся к воротам, которые вывели нас на улицу.

— Мне этого достаточно! — сказал он. — В замок.

Всю дорогу он практически с нами не разговаривал.

Так мы добрались до Вавеля, где, хоть не все спали, потому что там пировали, король прямо пошёл к своей спальне и велел проводить его в кровать.

Мне было интересно, что будет с Леной, но на следующий день ничего не говорили о ней. У Ольбрахта постоянно были совещания с Каллимахом и матерью. Было очевидно, что готовились какие-то великие вещи, и происходили также значительные перемены.

Мы знали из Вильна, что Александра выбрали на великое княжение с тем, чтобы Польше над собой господствовать не давал и не разрывал с ней.

Повторяли слова маршала Литавора, который, приветствуя его, сказал: «Это княжество будет вместо всяких государств, мы только просим тебя, чтобы правил нами не итальянским, не чешским, не немецким манером, но настоящим литовским, но по примеру Витовта. Иначе будешь причиной нашей и собственной гибели».

У нас прекрасно понимали, к чему это шло, Литва не хотела быть кому-то подвластной. Ольбрахту, который хотел идти на турок великим походом, на что втянул и Александра, и Тевтонский орден, более того, даже Владислава Чешского, это было неприятно. Но Каллимах стал у нас теперь пророком, а тот о Литве и Александре выразился:

— Нам нечего бояться; когда московский князь и татары так их прижмут, что сами не смогут справится, вернутся в Унию и будут вынуждены просить нас о ней, а что московский теперь хочет идти на Литву, в этом нет сомнений.

Нельзя ему отказать в том, что он далеко видел, когда речь шла о политике, а суждение о вещах имел здравое; тем не менее как человек он стоил немного, а как писателя его нужно называть скорее замечательным ритором, чем историком; в нём отражаются речи старинных писателей, таких, как Тит Ливий. Это звучит красиво, но когда это происходило, иначе выглядело.

Я всё-таки воздержусь осуждать его, потому что не любил его и мог бы быть слишком суров.

Эти первые месяцы правления, когда Александр жил в Литве со своим Цёлком, с молодым Глинским, Ласки и среди разных пересекающихся влияний, потому что там уже сложились два лагеря и стояли напротив друг друга, и мы также не спали и деятельно суетились.

Цёлек в Вильне, теперь добивающийся высших должностей, чтобы приобрести себе союзников против неприятелей, какие у него были в Польше, связался, по-видимому, с Глинским и другими. В Кракове