Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

— Есть одно правильное, — воскликнул итальянец, — одно, но оно перевоплощается в разные формы. Это нужно выполнить силой, всё-таки постепенно, медленно так совершить, чтобы сразу целой бури не вызвать. Из рассказов ваших статистов и из актов, которые мне показывал Длугош, из самой его истории, потому что часть её я читал, я знаю, что с Людвика Венгерского паны и землевладельцы пользовались любым обстоятельством, чтобы из власти монархов что-нибудь урвать для себя и присвоить. Уже сегодня король здесь — кукла, а эта толпа, которой командуют несколько магнатов и дают указания, — всё. И вам вести эту войну, когда каждый жалкий грош нужно выпрашивать, а потом слушать упрёки, что король его спрятал в собственную шкатулку…

Тут Каллимах по привычке людей, охваченных одной мыслью, начал снова словоохотливо повторять то, что король, наверно, сто раз из его уст слышал.

— Никаких новых привилегий, никаких новых прав, потому что ими все вы подписываете себе смертные приговоры. Несанкционированные съезды разогнать, это явные заговоры… только король имеет право их созывать, а не должен кричать. Где толпа, там бунт из-за неё.

Землевладельцам война и призыв под хоругвь должны быть постоянным страхом. Нужно угрожать им. Не захотят идти, пусть платят налог на наёмников, половину из которого спрятать в казну. С подданными расчётов нет. Будут кричать, метаться, угрожать даже, но вы знаете их, как и я теперь знаю… у них всё во рту. Когда накричатся, на том и конец.

Все рассмеялись, я за дверью покраснел от позора; в этом была толика горькой правды, но в устах иностранца это звучало как оскорбление. Ольбрахт смеялся с другими.

— Ты хочешь сделать из меня итальянского князя, — сказал он бывшему учителю, — а мне кажется, что у нас на севере натуры иные, другие люди и управление, должно быть, отличное.

— Люди? Люди везде одинаковые, только тут и там в них какой-нибудь изъян или качество преобладает, и это нужно иметь ввиду. Для любого князя, будь он мавританским или польским, итальянским или русским, один умный закон: пусть подданный никода глубины твоего сердца не знает, мысли не угадает. Спросит тебя. Отвечай так, чтобы оставить его в неопределённости, обещаний жалеть не нужно, обещай золотые горы, но прикажи подождать, чтобы служили, глядя на руки. Награждённые всегда неблагодарны. У вас много могущественных родов, на первом месте достоинство… посади их высоко, уважай, как надлежит, давай даже должности, но такие, за которые нужно платить и нельзя обоготиться от них. Нужно, чтобы они обеднели, тогда спесь у них пропадёт и большие имена пойдут на придворную службу, прося хлеба с твоей руки. Тогда они будут в твоих руках и вредными быть перестанут. Сейчас у вас такие Тенчинские и Мелштынские, такие Леливичи. Почему так громко возмущаются? Потому что имеют набитые кошельки, а ты, король, за любой налог должен им кланяться.

— Всё это здоровые советы, — прервал Ольбрахт, — но на это нужны годы.

— И поэтому нужно начинать с завтрашнего дня, не откладывая, — сказал Каллимах. — Вы думаете о войне, о язычниках…

Король наклонился к его уху и вполголоса что-то шепнул.

Итальянец улыбнулся.

— Это было бы делом, достойным моего любимейшего ученика, — сказал он, — если бы действительно так всё сложилось и пошло.

Последовала минута молчания; Каллимах чуть задумался и заговорил дальше:

— Впрочем, эта война, осуществится она или нет, вещь хорошая, потому что ты можешь и должен её использовать. Никакое право не возбраняет королю набирать, нанимать на свои деньги войско, хоть бы чужеземное, осаждать им замки, держать его при себе. Против собственных спесивых рыцарей это лучший щит и оборона. Не решаться так смело выступать, видя, что у вас есть сила.

— Дорогая вещь, — ответил король.

— Но это вознаградится, — воскликнул Каллимах.

Долго молчавший Сигизмунд медленно поднял голову, а Ольбрахт, который высоко ценил его мнение, повернулся к нему, ожидая, что он скажет. На серьёзном лице юноши видна была как бы борьба убеждения с некоторой робостью. Он должен был выступить против такого авторитета, каким издавна считали Каллимаха. Это совесть ему велела, некоторая тревога его воздерживала.

Наконец он заговорил:

— Не держите на меня зла, магистр, что вам в целом должен перечить, потому что из того, что я читал о нашей родине, что слышал, чему научился от людей, общаясь с ними, приобрёл иные убеждения относительно польского правления. Выслушайте меня терпеливо. Практически во всей Европе, также у вас в Италии, князья и монархи — это завоеватели или их наследники, и все монархии были последствием завоеваний, поэтому их отношение к народу сохранило неизгладимый характер — неприязни и борьбы. В Польше есть и было иначе. Там правили свои или выбранные. Никогда король у нас не считал подданных врагами, а они его — угнетателем и неприятелем. Поэтому взаимного противостояния у них не было, а так пытались соединить вольность народа с достоинством и властью монарха, чтобы они согласно работали ради общественного блага. Вы по-западному советуете недоверие, а в итоге нарушение законов, закреплённых клятвой… у нас это вещь неслыханная, и сомнительно, исполнимая ли. Король должен выступить на таком бурном съезде как отец, говорить с ними как с детьми, уважать их собственные свободы, потому что для правителя они также благодеяние, не давая ему злоупотреблять властью, от которой самая крепкая голова пойдёт кругом.

Каллимах, слушая, иронично усмехнулся.

— Это единственный способ, — сказал он, — чтобы вы вечно были в неволе у подданных, а может, и вместе с ними попали в рабство к чужеземцам. Сигизмунд, — сказал он живей, — если бы вы жили в стране, которая бы с двух сторон омывалась морем, а с двух других сторон окружена была очень высокими скалами, в государстве, недоступном для вражеских нападений… Ха! Там бы вам, как Платону на выдуманном острове, можно было мечтать о таком правлении отца над детьми; но в вашей Польше, открытой четырём ветрам, которой со всех сторон угрожают враги, в этой Польше, что должна быть вся войском, вся лагерем, разве можно править иначе как по-гетмански? А разве гетман ни что иное как деспот? Он должен им быть, не то его войско будет непослушным.

Сигизмунд напряжённо слушал и хотел что-то ответить, когда Ольбрахт ударил его по руке и шепнул:

— Лучше пусть Каллимах договорит.

— Я возвращаюсь к моему предприятию, — произнёс итальянец, — что теперь у вас нет более срочного врага, чем сломить влиятельных и связанное с ними духовенство. За ними идут мелкие паноши, не станет их, будут служить королю. Могущественных следует сделать бедными, сломать, сделать