Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

я вбежал, она обернулась ко мне, распростёрла объятия и обняла, схватив за шею. Долго слёзы не давали ей говорить. Потом она спросила меня о последнем часе. Я рассказал о благословении и тихой смерти во сне.

— Оставь теперь двор, — сказала она, — ты верно дослужил до смерти, тебе там уже нечего делать. Поезжай со мной.

Я должен был объяснить, что самовольно не могу оставить тело, потому что на нас возлагается обязанность привезти его в Краков. Впрочем, я не настаивал на дальнейшей придворной службе, не хотел её, хоть предвидел, что Ольбрахт отпустить меня не захочет.

Вдова объявила мне, что и она готова ехать с нами в Краков, с чем я должен был не согласиться, уже из-за того, чтобы она не портила себе этим сердце, и по причине дорожных неудобств с многочисленным двором, который должен был на тракте занимать постоялые дворы и всё съесть, что было можно достать.

Поэтому я упросил её, чтобы сию минуту, опережая нас, она отправилась в Краков. Только это случилось и я назавтра отправил её из Гродна, когда вскоре и мы медленно выехали с телом короля.

Его повсюду встречало духовенство, рыцарство и обычный народ, сопутствовали нам священники, скорбь казалась всеобщей, но была какой-то немой и сердечности в ней не чувствовалось. Та же судьба, которая сопутствовала ему при жизни, преследовала и после смерти. О нём скорбили, потому что, прежде чем придёт новый господин, государство будет без власти и суда. Это тревожило людей, но по доброму и справедливому монарху никто не плакал.

Сразу после смерти короля отправили в Краков гонцов с этой грустной вестью. Ольбрахт по возвращении из той несчастной экспедиции как раз находился там. Глаза всех обратились на него. Казалось, что выберут только его, никого больше.

Литва тем временем посылала срочных гонцов к Александру для себя, спешила посадить его в столице. Они громко говорили, что должны сами собой распоряжаться и на Польшу смотреть не думают.

Когда мы с этим траурным походом медленно приближались к столице, за четыре дня до прибытия в неё примчался от Ольбрахта Бобрек с требованием к охмистру двора, чтобы отпустил меня и немедленно послал в Краков.

С этим проблем не было, но эта панская милость меня расстроила; я видел, что он не хочет, не думает освободить меня со службы.

Итак, мы ехали вперёд с великой поспешностью. Мне было трудно понять, зачем меня туда требовали; я узнал от него только то, что, хоть королева будет стоять на стороне Ольбрахта, в Кракове уже расходились слухи, что не все хотят видеть его королём. Хорошо знали, что душой и телом он был предан Каллимаху, а ненависть к итальянцу постоянно росла.

— Какой учитель, таков ученик! — говорили, и одни хотели посадить на престол Александра, другие Сигизмунда, и даже поговаривали о Пясте.

Это казалось удивительным.

Только приехав в Вавель, я сию минуту должен был идти к королевичу.

Комната, где он принимал, была битком набита людьми всякого сословия. В кресле за столом с гордым выражением лица царил неимоверно деятельный Каллимах. Ольбрахт со своим покрасневшим лицом, в запущенной одежде, ходил от одной группы своих гостей к другой. Приносили ему новости, выходили оттуда приказы.

Хотя Ольбрахт никогда не принимал к сердцу никакой вещи, и долго не мог думать по этому поводу, я заметил по его лицу, что он беспокоился.

Увидев меня, он поспешил к порогу.

Он сперва спросил об отце, не говорил ли тот что-нибудь о нём и не выдал ли кому-нибудь приказов. Я рассказал о путешествии, болезни и смерти, добавив, что Литва думает поспешить и перехватить Александра, а с ним, видимо, отделится. Слушая это, Ольбрахт поглядел на Каллимаха, который равнодушно сказал:

— Пусть попробуют, сами потом будут проситься в унию. Сегодня это трудно предотвратить. Нам тут есть что делать и нужно следить, чтобы примас и краковяне не привели Пяста.

Я показал недоумение.

— Ну, да! — воскликнул Ольбрахт. — Вспомнили прежних панов, но мы этих не пустим.

— Если бы в действительности королева и вы, ваша милость, имея в руках казну и наёмников, позволили выхватывать из своей тарелки жаркое, вы были бы недостойны его съесть, — сказал Каллимах.

Толпа, которой была полна комната и при которой мне было неприятно отвечать на вопросы, начала расходиться.

Затем королевич повернулся ко мне.

— Ты мне нужен, — сказал он, — у отца ты закончил службу, теперь должен приступить к ней у меня. Я ценю тебя, потому что ты умеешь молчать и хранить тайны. Не отпущу тебя, Яшка… не отпущу.

— Ваша милость, вы найдёте теперь многих лучше, моложе, полезней меня. Я хотел бы отдохнуть.

— И не думай, — воскликнул Ольбрахт, — сделаю тебе лёгкую службу, обильно награжу, но мне нужен доверенный человек и для пера, и с языком. Ты мог бы именно в эти минуты меня покинуть? Чуть не сказал — предать!

Когда я тянул ещё с ответом, он прибавил:

— Потом поговорим больше… сегодня тебе только объявляю, что не отпущу, что силой удержу. Людей у меня нет… никому доверять не могу.

Я одобрительно промолчал.

В эту минуту в комнату вошёл, а скорее вбежал, уже с порога что-то живо говоря, епископ Фридерик. И он приветствовал меня со своей обычной слащавостью и гордостью, которая его отличала.

Они втроём с Каллимахом приступили потихоньку к совещанию. Я хотел уйти, Ольбрахт меня задержал. Кто бы поверил, что в такие минуты, среди этого траура, при заботах о короне он шепнёт мне, что хочет, чтобы я проводил его к Лене. Я посмотрел на него так выразительно и строго, с таким упрёком, что он устыдился и обратил это в шутку.

На следующий день я побежал к матери, которая после дороги лежала в кровати. Я должен был признаться ей в том, что не смогу сопротивляться Ольбрахту, должен помогать, по крайней мере, до тех пор, пока он не получит корону. Каменицу Под золотым колоколом я нашёл всю в трауре. У нас никому не запрещалось надевать его и носить по правителям, напротив, многие из них так оплакивали не только капюшоном, но и киром. Комната Навойовой была вся им обита, она сама была в чёрном, грубом кире, также слуги, кареты и упряжи.

Мне она тоже приказала немедленно надеть кир и не снимать его год и шесть месяцев.

Так пойманный Ольбрахтом, я едва имел время забегать иногда к матери, столько было дел, писанины, нужно было наведить порядок.

Чуть только тело привезли в Краков, когда нужно