Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

В дороге я сделал доктору замечание, что король действительно мало ел, хватался вечером за ноги и, хоть не жаловался, потому что этого не любил, страдал.

Когда мы собирались класть короля в постель, по моему наущению в спальную комнату пришёл доктор Якоб и, сняв тряпки, осмотрел ноги. Они были немного покрасневшие и опухшие, но это объяснялось возрастом и тяжёлой дорогой.

Залесский дал какой-то ароматный бальзам, которым велел намазать на ночь ноги, но король, когда почувствовал сильный запах бальзама, крикнул, что не выносит его, и приказал выйти вон с бутылкой.

Мы знали о том, что, как отец не выносил запаха яблок, так Казимир запаха фруктов и иных вещей терпеть не мог. Пан Якоб из Залесья хотел настаивать, но Казимир решительно воскликнул:

— Прочь с этим бальзамом! Это лекарство хуже болезни, я не вынесу этого смрада, хоть вам, может, этот запах нравится.

Доктор хотел доказать, что запах освежающий, король разгневался и закрыл ему рот.

Поэтому ноги остались без бальзама. Залесский имел надежду, что после отдыха в кровати вздутие спадёт, и поэтому пришёл с утра, когда мы ему собирались надевать свежие тряпки.

Оказалось, что разница по сравнению с днём вчерашним была маленькая. Он ничего не сказал.

В лесу король как-то оживился и у него появился аппетит. Не сетовал. Однако я заметил, что к охоте, хоть ему её навязывали, у него сильного желания не было и он, бормоча, говорил, что ему сначала срочно нужно в Вильно, а охотой наградит себя около Трок.

Мы прибыли туда, там нас в значительном числе ждали бояре и князья, а так как они были осведомлены о дне прибытия, устроили ему пышный въезд при громе труб, котлов, пищалок и сильных сердечных криков.

У Казимира повеселело лицо, он ожил и помолодел.

Литвины любили своего Казимира, это было видно и чувствовалось; но этот многочисленный съезд, помимо демонстрации ему этой милости, имел более значительную цель.

Ходили слухи, что король хотел приказать написать свою последнюю волю. На самые сильные настояния Литвы дать им личного великого князя, он постоянно отвечал, что раздельное правление ничего хорошего не принесёт, а народы разделит. Литву это не успокоило — потому что она известна железным сопротивлением, и её за это хвалят; она настаивала на своём.

Поэтому привели даже из Киева посаженного там великорядцем Гастольда, брата Навойовой, чтобы и он помог смягчить и убедить короля.

В последующие дни, чуть только Казимир отдохнул, его осадили. Не наглыми требованиями, а сердечными просьбами пытались его уговорить. Самым торжественным образом уверяли, что для защиты от Москвы никогда союза с Польшей разрывать не думают, но традиция и польза этой земли требуют самостоятельного управления.

Таким образом, ни в этот день, ни на следующий они не отступили, хотя Казимир отделывался от них по-разному, обещая подумать, пока, окончательно сломленный, он им не ответил, что, если захотят выбрать Александра, он не будет против. Однако это случилось не скоро, только после его смерти, потому что, как он однажды сказал, вступая на трон, что рядом с ним другого великого князя не потерпит.

Им дали гарантию, что в завещании будет об этом упоминание. Это доставило панам большую радость, и даже выбор королевича им понравился, он был известнен необычайным великодушием, добротой, и они надеялись его покорить. А некоторые из них уже соблазнились не очень чистой мыслью.

Первый раз я встретился с братом моей матери, который был там с княжеским двором, с огромным числом слуг, с каретами и в одежде, сравнимой с королевской. Человек был пожилой, гордый, но человечный, только в общении мало кого признавал себе равным.

Король обходился с ним любезно, он — с почтением, но без излишней униженности.

Польским панам, которые были с королём, он не показывал особого радушия; можно было предположить, что из-за короля и из-за старого обычая их не любил.

Поскольку он должен был на какое-то время остаться рядом с королём в Литве, а потом, возвращаясь, объехать свои владения, я надеялся, что моя мать здесь либо в другом месте может с ним встретиться, зная, как будет этому рада.

После большого дела, за которым сразу пошли дела поменьше, потому что король раздавал должности и должен был думать об армии на границе против Руси, мы весь май жили ещё в Вильно, но преждевременно наступила жара, и объявили, что мы возвращаемся в Гродно.

Для меня это место, замок приносили с собой очень грустные воспоминания, потому что мы потеряли там благословенного юного Казимира, а образ его, положенного во гроб, среди зелени и венков, ещё стоял у меня перед глазами.

Весной жизнь в гродненском замке была сносной, в другое время была неудобной для короля, не говоря уже о нас!

С самого отъезда из Вильно нам на удивление не везло. Кони падали, люди болели, ломались кареты, мы теряли дорогу, король дулся и гневался.

Чуть только мы пережили одну беду, тут же следовала другая. Я заметил, что и пан Якоб из Залесья хмурился и был недоволен состоянием здоровья короля, которому напрасно подбирали разную еду. Или не мог её есть, или ему вредила.

Он привык к охотничьей жизни без особой изысканности, иногда в холопских хатах ел яичницу с солониной и кашу со шкварками или клёцки с молоком, совсем не показывая отвращения, и утверждал, что ко всему был привыкшим и его натуре ничто навредить не могло.

Подъезжая к Гродно, когда мы все видели его очень уставшим, а вытянутые с коня ноги всё больше распухали, доктор Якоб хотел уговорить его сесть в карету, которая на всякий случай шла за нами, но на это он возмутился.

— Ты считаешь меня таким уж дряхлым старцем? — ответил он. — Припомни годы моего отца. Я также унаследовал его природу, нежиться не хочу. Ты лекарь, поэтому должен знать, что, когда человек у печи сидит и становится ленивым, силы у него убывают.

— Ваше величество, — сказал смиренно Якоб, — это правда, но кто чувствует себя нездоровым, должен быть осторожным.

Итак, мы с большой свитой, потому что много литвинов нас провожало, ехали в Гродно: Гастольд, Табор, Зебризинский, Глинский и много других. В дороге постоянно разговаривали о Руси, о войне и о готовности в неё вступить.

Я, который давно его знал, заметил, что, обычно молчаливый или коротко говоривший на любую тему, теперь он говорил больше, чем обычно, и как бы не по собственной воле, но от волнения и лихорадки.