Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Наскучила мне эта жизнь, поверь, — произнёс он ему. — Не повезло мне в ней, а то, что я добился, могу сказать, купил потом, кровью и желчью. Посмотри на эту Валахию, на крестоносцев, на татар, теперь с Русью постоянно должен мучиться, нет ни минуты отдыха. Хочу для всех добра, делаю его, а приобретаю себе врагов. В Литве кричат, что я продался полякам.
— Ваше величество… — хотел прервать Гастольд, но король говорить ему не дал.
— Да, а в Польше меня литвином зовут и ругают. Господь Бог дал семью, смотрите… Казимира у меня во цвете лет забрал, а от Владислава я не только утешения не имею, но огорчение. Неблагодарный, да, я вынужден был от него отказаться. Если бы не он, Ольбрахт бы сел в Венгерском королевстве; я до дна вымел свою личную казну, чтобы привезти её в Буду. Тем временем тот, который за мои деньги имеет чешскую корону, вырывает у меня Венгрию. Ольбрахт также не отвечал моим надеждам. Ему не хватало стойкости… раз его смяли, он разочаровался и без моего ведома отказался… за кусочек Силезии. Он отравил меня этим! — добавил он. — Убил! Я мечтал о соединении Венгрии, Чехии, Валахии, Польши и Литвы, а потом ринулись бы на язычников.
Король вдруг понизил голос, вздохнул и прервался.
Гастольд старался утешить его, а он, уже не отвечая ему, погрузился в свои мысли.
После двух дней отдыха мы хотели ехать в Гродно на охоту, всё было готово. Король велел привести ему любимых собак, посмотреть, как вынесли дорогу, но до охоты не дошло. Он потерял аппетит, заболел, а Якоб из Залесья так забеспокоился, что готов был послать за лекарем в Краков, когда мы ещё в этом ничего такого опасного и особенного не видели. У него болел желудок.
Давали разные вина с пряностями и кореньями, он не выдерживал. Он выходил из себя, ворчал на доктора, гневался сам на себя; слабел на глазах. В таком состоянии здоровья он всё сильнее чувствовал заботы, его лицо ни на минуту не прояснялось. Ночами я спал рядом с ним. Я слышал, что он что-то бормочет сквозь сон, а может, наяву, беспокойно метался. Его мучила жажда, а то, что пил, хоть доктор сам готовил, ему вредило.
Однажды вечером он лёг раньше обычного, а назавтра у него были такие распухшие ноги, что не мог встать. Согласно привычке, он хотел идти в баню, Якоб не позволил. Появилась горячка, а болезнь росла от его нетерпения, потому что не привык ни болеть, ни лежать.
Якоб из Залесья ходил, заламывая руки. Он испробовал все имевшиеся в дорожной аптечке травы, медименты, лекарства. Ничего не помогало. Когда мы так горевали, утром пришёл Забрезинский, а король, обычно молчаливый, начал ужасно жаловаться, что тут уже медик терял голову и даже для желудка посоветовать ему ничего не мог.
Забрезинский, парень как дуб, который, по-видимому, никогда в жизни не имел дела ни с медиками, ни с медициной, стал на этих умников наговаривать, что они больше воображают, чем умеют, а простой народ и любая старая баба часто как рукой снимет такую болезнь, которой он не знает, как помочь.
— У нас, ваше веше величество, — прибавил он, — также есть простой человек, брат бернардинец Симон, который часто творит чудеса и лечит всем подряд. Приготовит горсть травы, помажит жиром и как рукой снимет.
— Дайте мне его! Дайте! — прервал король. — Смилуйтесь. Мой Якоб потерял голову, ради Бога! Скорей… Монастыри и его отблагодарю.
Он сразу послал за Симоном Забрезинским, но монах, узнав, что его хотят отвести к королю, испугался и спрятался.
— Упаси Бог, чтобы я, неуч, лечил моего пана, — воскликнул он.
Его уверяли, что сам Якоб из Залесья уже не знает, что делать, описали болезнь, наконец дрожащего, отпирающегося его почти силой потащили в замок.
Когда я посмотрел на него, в меня как-то мало вступило надежды; толстый, здоровый, красный, он выглядел как батрак, и в его глазах ничего не светилось. Лечить ему, быть может, подобало простой люд, а не нашего пана.
Сначала он повелел, вместо другой еды, принести грубого разового хлеба и приготовить груши. Зрелых же груш в начале июня у нас не было, кроме плохих, червивых и маленьких.
Впрочем, лекарства он не дал никакого, кроме этого твёрдого хлеба и груш. Увидев это, Якоб остолбенел, потому что для слабого желудка короля эта еда была тяжёлой и убийственной. Но монах Симон улыбался и настаивал на своём.
Назавтра после груш и хлеба королю стало значительно хуже. Бернардинец был того мнения, что это пройдёт, а является добрым знаком, что медицина действует.
Третьего дня я встречаю у дверей Якоба с заломленными руками, глаза он уставил в пол и плачет.
Я схватил его за руку.
— Что с вами?
— Что? Королю уже ничто не поможет, — ответил он. — Я не скажу, что его убили эти глупые груши и хлеб, потому что и раньше было плохо, но теперь выхода нет. Он умрёт!
Меня, который не продполагал, что так может кончиться, хорошо зная здоровье и силы пана, охватили такие страх и скорбь, что я заплакал.
— Возможно ли? Разве нет способа?..
— Нет, — сказал доктор. — Ноги всё больше опухают; сильная горячка… с каждым часом больше.
Эта новость, которую доктор ни от кого не скрывал, в мгновение ока разбежалась по всему двору и вызвала сильное беспокойство.
Одни хотели посылать в Краков, другие — в Вильно, к сыновьям, к королеве, чтобы приехали.
— Но это напрасно, — сказал он, — потому что не застанут его. Остались считанные часы. Их уже не много осталось.
Гастольд первым высказал то, что если угрожало такое большое и внезапное несчастье, королю первому о том следует сказать, потому что у него могут быть такие приказы и последняя воля, которые нужны королевству и спокойствию его души.
В тот день Казимир уже ни к хлебу, ни к грушам прикоснуться не мог, а бедный бернардинец исчез. Забререзинский проклинал себя и его.
Вечером горячка усилилась.
— Доктор, — спросил я пана Якоба, — как долго король может жить?
— Разве я знаю? — ответил он. — Чуть больше или меньше может промучиться, в зависимости от его сил; только
