Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

И прежде, чем мы очнулись от изумления, прежде, чем замечтавшийся Иван Семёнович успел переварить в своём неповоротливом мозгу смысл этих механически долетавших до него странных речений, уже опять безостановочным потоком, будто кроме них и прежде ничего не было и быть не могло, звенят самые неподдельные географические термины и самые несомненные итальянские имена: «Сорренто, родина поэта-изгнанника Торквато Тассо, некогда воспетая им. Гаэта, главная твердыня Неаполитанского королевства со стороны моря».

Иван Семёныч останавливается посередине класса, разинув рот, выпучив глаза, даже приподняв слегка растопыренные длани, изображая собою настоящий вопросительный знак.

— Что, что такое? — не то недоумевая, не то протестуя, спрашивает он у пространства.

Но сладостный сердцу звон последнего колокольчика прерывает его столбняк.

Будто волны моря, разом хлынувшие сквозь прорванную плотину, загудел, зашумел коридор, переполненный устремившимися в него из всех дверей толпами. Вскочил дружно, как по команде, загалдел и шумно задвигался и наш многолюдный класс.

Задумчивою нерешительною походкою пошёл Иван Семёныч к классному журналу, обмакнул перо и долго думал, пытливо вперяя чёрные глазки в белые пространства потолка. Наконец, покачал, скептически улыбнувшись, всклокоченною цыганскою головою, и глянув на всех нас с обычной всепрощающей усмешкой, поставил крупную четвёрку в графе Абрамовича. Пари Абрамовича было выиграно.

Совсем не таков был наш историк. Звали его Михаил Александрович Калинович. Он был совершенною противоположностью Руденке, как белый цвет противоположен чёрному, как лёд огню. Калинович был баловень и любимец гимназии. Это была наша слава и гордость. Ученики, переходившие в четвёртый класс, прежде всего хвастались перед третьеклассниками тем, что они будут «слушать лекции» Калиновича. Самоё имя его «Михаил Александрович» казалось нам верхом прелести; лучшего имени нельзя было придумать. А самого его все единодушно признавали красавчиком. Он был несколько женоподобного вида, с румянцем слишком ярким и нежным для мужчины, с мягкими вьющимися волосами, с глазами большими и голубыми, как у девушки.

Одевался он щегольски, всегда в новом вицмундире с сверкающими пуговицами, какого-то особенного модного фасона, всегда в белоснежном белье, в каком-нибудь изысканном галстуке. Среди фризовых шинелей, обрызганных чернилами, и засаленных вицмундиров наших древних гимназических старичков, эта свежесть костюма молодого учителя как-то особенно приятно бросалась нам в глаза. Всем делалось радостно на душе, когда его сияющая румянцем, красивая и приличная фигура приветливо входила в класс, привыкший видеть почти одни только грубые бурсацкие физиономии.

Его походку, его жесты, его позы мы считали за образец истинного изящества, не умея ещё в наивности своей отличать рассчитанного жеманства от естественного достоинства манер.

Калинович внёс в гимназию совсем новую, никому из нас не знакомую струю. Он сам был увлечён своею наукою со всем жаром студенчества, и искренно пытался увлечь ею и нас. Классы истории он обратил в своего рода университетские лекции; старательно готовился к ним, дополнял сухие учебники подробными и очень живыми рассказами по Беккеру и Лоренцу, приносил с собою в класс интересные книги, атласы, рисунки.

Мы с внутреннею гордостью сознавали, что составляем предмет серьёзного внимания такого образованного и серьёзного человека, мы вырастали в своих собственных глазах, видя, что он считает возможным относиться к нам как к разумным юношам, взывает к нашим свободным влеченьям, силится пробудить в нас искренний интерес к науке, а не упражняется над нами с помощью одной палки и криков, как пастух над стадом баранов.

Он и обращался с нами совсем не так, как другие учителя. Не ставил ни цензоров, ни авдиторов, не жаловался ни на кого инспектору. Он просто стыдил и усовещивал нас и требовал, чтобы мы, «старшие ученики» гимназии, не вели себя мальчишками приходского училища, сами поддерживали в классе порядок и тишину, и сами энергически восставали против неисправимых шалунов своего класса. И этим прямым обращением к нашей классной совести он достиг того, что мы действительно все горою поднимались на охрану этого священного для нас класса истории от всяких обычных классных войн.

Мы хотели показаться своему любимцу вполне достойными его доверия, вполне постигающими возвышенность его воззрений на науку.

Хотя мы и не знали в точности, какую роль играл «наш Калинович» в педагогических советах, и мог ли он вообще играть там какую-нибудь роль, но почему-то вся гимназия чувствовала радостную единодушную потребность верить, что Калинович непременно восстаёт против всякой несправедливости и подлости, что он обличает учителей-взяточников, защищает бедных гимназистов и не даёт кровопийцам-надзирателям губить судьбу в чём-нибудь попавшихся товарищей наших.

Скорее всего это был наш собственный миф, не имевший никаких корней в действительности, но тем не менее миф этот создался и жил с непобедимым упорством. В нём образно сказалось наше инстинктивное детское чутьё, что Калинович должен был представлять собою непременное отрицание тех бездушных и безучастных порядков, которые давно царили в застоявшемся болоте нашей гимназической жизни.

Хотя и кроме Калиновича были в гимназии двое-трое молодых учителей, вполне порядочных и дельных, но они или по сухому характеру своих наук, или, может быть, по собственному необщительному и сосредоточенному характеру, не оказывали на нас заметного влияния и не вносили в наши отношения к гимназии никакого нового настроения. Классы же истории стали для нас чистою проповедью возрождения, каким-то распахнувшимся настежь окном, сквозь которое мы увидели нежданно-негаданно радостные перспективы человеческого мира. Герои мужества и добра, самоотверженные патриоты, глубокие труженики мысли, великие гении искусства вставали кругом нас, как семья дорогих, близких сердцу родных, живые и понятные, пронимающие до слёз, вдохновляющие до восторга чудными заманчивыми образами нашей собственной будущей деятельности.

Как далеко это было от пошлости, грубости и низменного материализма отношений, окружавших нашу действительность! Как много тонких, незримых струн в сокровенных глубинах нашего духа жадно, хотя и смутно, отвечало на этот будящий призыв, и как много можно было сделать в его помощью из самого отпетого и загрубелого лентяя, не пронимавшегося ни розгами, ни карцером нашей казарменной педагогии.

Калинович не задавал нам уроков назубок «от сих и до сих», как делало большинство наших наставников, не обращал класс истории в унылое спрашивание одного ученика за другим всё одного и того же надоевшего, без жалости искажаемого урока. По крайней мере половину класса он рассказывал нам, весь разгорячённый и увлечённый, ярким и образным словом какое-нибудь стоявшее на очереди крупное историческое событие или биографию какого-нибудь славного деятеля.

Муха, бывало, не пролетит тогда в классе, и даже мрачные обитатели «гор Ливанских», древние классные старцы, вроде Судаковского и Мирошенки, с никогда ещё не испытанным любопытством и неведомым никому вниманием слушали во все уши, удивлённо выпучив заспанные глаза и уложив небритые подбородки на могучие кулачищи, словно средневековые варвары, спустившиеся в звериных шкурах из лесных дебрей, очарованные поучением христианского проповедника.

Не дай бог, если кто-нибудь из этих толстокожих лентяев затеет шумные развлечения во время класса истории. Калинович, весь красный от гнева, с молниями негодования в глазах, сейчас же бросит свой рассказ.

— Что я, господа, мальчишкам уличным сказки, побасенки читаю? — крикнет он, озирая класс с выражением самого искреннего презрения. — Если вам скучно заниматься историей, то я из класса уйду, чтобы вам не мешать! Играйте себе тут в бабки на здоровье!

И он действительно схватит сгоряча журнал и вскочит со стула. Но возмущённый класс до того дружно и энергично ополчится против грубого нарушителя священной тишины, и пристыжённый виновник этого нарушения до того сердечно попросит прощения у оскорблённого любимца класса, что сейчас же всё восстановится по-старому. И нам ужасно нравилась именно эта юношеская горячность Калиновича, решительность и неожиданность его выходок.

Несмотря на доброту и благородство своё, он был строг в требованиях и заставлял нас знать то, чему учил нас. Спрашивал он нечасто, но зато так серьёзно и основательно, что укрыться за какие-нибудь обычные нам плутовские кулисы было, как нам сначала казалось, решительно невозможно. Но мы довольно скоро нашли эти спасительные кулисы. Калинович был близорук до невозможности. Это мало-помалу стало общеизвестным фактом, и на нём тотчас построилась целая хитроумная система действий.