Схимники. Четвертое поколение - Сергей Дорош

– Зело паршиво. – Барчук сплюнул. – Половина погибла. А я один был. А ежели бы двое?

– Воевода, не вели казнить, – улыбнулся егерь, у которого гравировка на наплечной пластине сверкала медью, – видимо, старшой, командир десятка. Крепкий, поджарый воин, в светлой бороде и волосах которого обильная седина была почти незаметна, а морщины и шрамы исчертили лицо такой густой сеткой, что первое от второго уже и не отличишь. Он ухватил узловатыми пальцами Барчука за плечи и прижался к его груди.

– Велел бы, Первуша, да не воевода я вам более.

– Да как же так? – всплеснул руками старшой. – Весь полк извелся! Сотник Храбр даже супротив приказа соглядатаев разослал по всем окрестным городам да весям. Батюшка твой сказал – мол, сгинул, не ищите, нового воеводу дам вам, а мы все одно не успокоились.

– Воевода, значится, – пробормотал Зануда.

– А что сотник Злоба?

– В порубе нынче сидит. И не сотник он вовсе, а старшой, как и я.

– Что ж стряслось?

– Батюшке твоему перечить посмел. Так прямо и сказал: «Доколе тела воеводиного не узрю, другому не покорюсь». Ох, осерчал батюшка твой. Потом всем полком челом бить ему ходили, дабы не казнил горячего да неразумного. Насилу отстояли. Плетей Злобе всыпали, конечно, серебряные самострелы с плеч сорвали, добро, что жив остался. Да еще в поруб его бросили, дабы остыл. Месяца два уже. То-то радости будет. Злоба – он более всего по тебе убивался.

– А тебя здесь любят, – задумчиво промолвила Малышка.

– Воеводу-то Велислава? – хмыкнул разговорчивый старшой. – Да за него все наши егеря и еще два слободских полка головы сложить готовы! Эх, девица-краса, тугая коса! Воевода наш – всем воеводам воевода. А батюшка его…

Егерь вдруг осекся и посмотрел на Барчука так, словно только вспомнил, зачем они здесь, под стенами города, стоят. Разом помрачнел старшой. Нахмурились остальные. Всю радость с лиц как ветром сдуло.

– Прости, воевода, неразумного. Батюшка-то твой…

– Что стряслось?! – теперь пришел черед Барчука хватать старого знакомца за плечи и трясти его, как грушу.

– Дык с княжьего терема зараза и пошла. А как весь кремль охватила, батюшка твой велел запереть ворота. А тех, кто испужался да сбежать вздумал, сам порубил. Князь-то к тому времени преставился уже. А батюшка твой крикнул: «Гой-еси, дружинники славные! Вилецкий люд поил нас, кормил, в дорогие шелка одевал! Кому же, как не нам, от мора черного уберечь их. Расплатимся, вои!»

Старшой смахнул набежавшую слезу. Остальные опускали глаза, не рискуя встречаться взглядом со своим бывшим воеводой, только что узнавшим, что теперь он – сирота.

– Славный витязь был твой батюшка. И воевода справный. Не все дружинники за ним пошли. Эх, гниль, на княжьих пирах задами лавки полируют! Я бы с такими языка брать не пошел. А только были и среди них добрые вои. Батюшка твой – сам знаешь как горазд мечом махать. Только ты и мог одолеть его. А тут взял два меча и встал в воротах, аки скала. Знатная сеча была. Ох, знатная! Сам не видел, люди сказывают, что как понял твой батюшка, что не сдержит всех, кто смерти убоялся и вырваться в город возжелал, – велел верным своим кремль запалить. И запалили с четырех сторон. Знатно полыхало, ан зря вышло. То ли сбежал кто из челяди княжьей, то ли еще как зараза пробралась в город.

– А матушка? – сцепив зубы, спросил Барчук.

– Все, кто в кремле оставался, погорели, – развел руками старшой.

Привычен был мой ученик не выдавать чувств перед простыми ратниками. Не дал воли горю, лишь зубами скрипнул.

– Ты, воевода, в город никак собрался, так нечего тебе там искать, – промолвил Первуша. – Вертайся к нам в полк. Заждались тебя. А времена для княжества Вилецкого нынче смутные наступают. Все слободские полки сами по себе под копье встали. Соседи аки волки скалятся на землицу нашу. Того и гляди кинутся. Нет нынче князя-батюшки. Некому супостату отпор дать. А только не переломить им вилецких ратей. Воеводы добрые нужны.

– Вам действительно лучше не ходить со мной, – подтвердил я. – Не знаю, хватит ли моих сил с этой заразой совладать.

– Хватит, – убежденно заявила Малышка. – Ты, учитель, сам говорил, что ищешь себя, свое место в мире, применение своим умениям. Когда-нибудь и мы будем искать его. А может быть, схимники копят знания, чтобы вот так вставать между простыми людьми и тем, против чего эти люди бессильны? За других решать не могу, но я не останусь.

– Ну а я что, зря столько болтался по миру с тобой? – возмутился Зануда. – Нет уж, учитель, так просто от меня не отделаешься. А вот Бешеной и Барчуку лучше не ходить.

– С каких это пор ты за меня решаешь?! – закричал на него бывший воевода. – Все пойдем!

Бешеная лишь молча склонила голову, подтверждая, что согласна с ним. Зануда же не обратил внимания на тон. Сам сирота, он прекрасно понимал, каково это – узнать, что твои родители погибли.

– Пропустишь нас, Первуша? – спросил Барчук.

– Эх, рад бы не пущать, воевода, а только захочешь пройти – разве же станем мы тебе помехой. И все же подумай, не ходил бы…

– Я слово дал. А ежели бы и не дал, надо так, Первуша. Коли сгину, не поминайте лихом. Бывай здоров, старшой. Остальным передай… – Голос его сорвался, но Барчук взял себя в руки и закончил твердо: – Передай, не вернусь я. Нового воеводу пусть слушаются.

Город встретил нас открытыми воротами. Кому их запирать? Пустые улицы, угрюмые дома, редкие телеги трупожогов. В воздухе – стойкий смрад горелой плоти. Дымы многочисленных костров. Сложно сказать, пытались ли лекари бороться с заразой. Если и пытались, то безнадежно проигрывали. Давно не являлась черная смерть в венедские земли. Не было от нее лекарства. Мы стояли в воротах. Я все не решался сделать шаг в зараженный город. Оглянулся на своих учеников. Бледные лица, в глазах – страх. Вот оно, дело, достойное схимника. Это – не таможенных чиновников уговаривать. Но не чувствовал я привычной уверенности.

Огромная крыса перебежала дорогу и юркнула куда-то в подворотню. Где-то завыла собака, дополняя картину запустения. Скрипели, мотаясь на ветру, ставни покинутого дома. Куда делись хозяева? Успели сбежать от надвигающейся напасти или померли, и тела их выволокли крючьями, бросили на телеги и отвезли к кострам, на которых сжигали умерших от болезни? А если сбежали, то не напоролись на разъезд? Велики глаза у людского страха. Ретивые ратники могли заколоть любого, в ком заподозрили бы следы болезни. И кто осудит их? Достаточно одного человека пропустить, чтобы мор расползся по всем городам и весям. Тогда его уже ничем не сдержишь.

– Холодно, – тихо произнесла Малышка.

Барчук снял подбитый мехом плащ и набросил ей на плечи. До сих пор он не проронил ни слова. Держался воевода. Привык, что как бы ни скребли на сердце кошки, а подчиненные видеть того не должны.

– Может, вернетесь? – спросил я в последний раз.

– Обговорили это уже, Искатель, – ответила за всех Бешеная. – Мы с тобой. Хоть толку от нас немного, а все же не гони. Сам говорил, наша жизнь – наши ошибки. Только не ошибка это.

– Тогда пошли.

Среди явно заброшенных домов один выделялся. Ставни плотно закрыты, дверь заперта, а к ней прибит кусок красной тряпки. Видимо, так метили дома, в которых уже была зараза. Я постучал. Никто не ответил. Может, хозяева умерли, а может, не имели сил даже произнести слово.

– Посторонись, учитель, – произнес Барчук, доставая топор, которым обычно рубил дрова.

Два раза стукнул обухом по двери, прислушиваясь к звуку, а потом, высоко размахнувшись, всадил топор между двумя досками. Хрустнуло. Дверь распахнулась. Нашим глазам предстал перерубленный деревянный засов.

– Любой егерь знает, – пояснил Барчук, – как дверь такую открыть.

Затхлый воздух ударил в нос. Вонь мочи, испражнений, потных тел, приправленная специфическим запахом болезни. Сперва в темноте ничего не было видно. Потом начали проступать детали обстановки. В доме было холодно, печь давно не топили. На лавке лежал крепкий мужик. Глаза его были закрыты, грудь судорожно вздымалась. То и дело его сотрясали приступы кашля. На губах пузырилась кровавая пена. Я вошел первым. Осмотрелся. Кровать. На ней – две женщины. Тоже еще живы. Я подошел к печи, заглянул на нее. Детишки. Четыре холодных трупика. На лицах застыла мука. И вдруг в самом темном углу сверкнули два глаза.

– Прочь, прочь, – старческий голос. – Смерть здесь, мор здесь, ступайте прочь, пока живы!

Сгорбленная старуха выползла на свет. По голосу казалось, что она сильно пьяна. Язык заплетался. Мне не надо было прикасаться к ее телу, чтобы ощутить, какой у старухи жар. Но главное – на шее я заметил гнойные бубоны. В полутьме они казались черными и, наверно, такими же были и на свету. До сих пор мне не приходилось сталкиваться с подобным, да и слышал крайне мало. Давно не являлась в венедские княжества жуткая гостья – бубонная чума.