Под чужими звездами - Павел Степанович Бобыкин-Эриксон

том, что волновало и мучило нас, умалчивали. Но этих слов, пожалуй, и не надо было произносить.

Так начались наши встречи. Каждый вечер, как только я заканчивал вахту, спешил к Аленушке. Она ожидала меня в парке, и мы гуляли допоздна по берегу залива под сенью деревьев, или забирались в дешевенькое кафе, или же в кинотеатр. Разговаривали точно брат и сестра, встретившиеся после долгой разлуки.

Мы с Аленушкой были счастливы. Наконец я чувствовал себя неодиноким, и так было приятно знать, что обо мне думает, меня ждет чудесная девушка. Когда в кармане заводились деньги, мы ездили в Эмервилл или в Беркли, добирались чуть ли не до Олбани. Любовались оживленными набережными, красавцами-теплоходами, медленно плывшими к берегу из-за Лайм Пойнта под словно парящим в воздухе подвесным мостом. За два-три месяца мы объездили почти все окрестности Сан-Франциско, и все нам казалось красивым и особенным. Мы были счастливы, счастливы вопреки тому горю, которое видели в этом городе, в этих роскошных пригородах на берегу голубого залива. Как-то к вечеру мы возвращались домой с пляжа из Окленда усталые и загоревшие. Свернули на Ленокс-авеню к автобусной остановке и в это время увидели большую толпу, запрудившую улицу. Грохот барабанов, громкие выкрики в микрофон заглушали все остальные шумы. Среди толпы медленно ползли открытые автомашины, на которых были установлены грубые деревянные кресты. На машинах и в процессии за машинами бесновались фигуры в белых и желтых балахонах с нарисованными крестами, в островерхих колпаках до плеч с прорезью для глаз. У некоторых здоровенных парней в руках дымились смоляные факелы, которыми они яростно размахивали, что-то распевая под неумолчный дробный стук барабанов. Над этой оравой лениво свисал на палке звездно-полосатый флаг, а рядом с ним фалдило красноватое знамя с белым кругом посередине, а в кругу — о ужас! — шевелился черный паук фашистской свастики. Фашистский знак здесь, в Сан-Франциско?! На миг перед моим мысленным взором предстал немецкий лагерь Гамбурга. Зловещий ряд бараков, окруженных колючей проволокой, и белое здание, где у детей высасывали кровь для раненых немецких солдат.

Я, задыхаясь от негодования, смотрел на свастику, не в силах вымолвить ни слова, схватив Аленушку за руку. Она встревоженно смотрела на меня.

— Что с тобой? Ты так побледнел!

— Разве не видишь? Свастика! Немецкая свастика.

— Ну и что? Шествие этих людей тебя пугает?

— Ты еще, Елочка, спрашиваешь? Да ты пойми, это же фашисты! Фашисты, те самые, что в Германии…

— Ты впервые видишь? Да не жми мне руку, больно!

— Извини, родная.

Толпа приближалась, и в выкриках молодцов в микрофон можно было уже явственно разобрать слова и фразы.

Полисмены стояли у тротуаров, не принимая никаких мер, они не останавливали и не разгоняли куклуксклановцев, а будто даже оберегали их от осуждающих взглядов пешеходов.

— Но это же фашисты! И так открыто! В Нью-Йорке им бы не позволили!

Аленушка ответила мне, но рев сотен глоток заглушил ее слова.

— Долой черномазых! Загоним черных в их логово! На костер черномазых!

— Долой, долой! — подхватили вокруг автомашин фигуры в балахонах. — Научим их жить по-людски! — Прохожие, в большинстве люди скромно одетые, молчаливо глядели с тротуаров на буйствующую толпу.

В это время, как нарочно, на углу, из аптекарского магазина, вышел старик негр со свертком. Он был в свитере и сером легком пиджаке. Остановившись в нерешительности, он повернул было обратно в магазин, но дверь оказалась запертой. Тогда, не желая оставаться на виду у проходивших мимо молодчиков, негр спустился со ступенек и пошел, опустив голову, к соседнему подъезду. Очевидно, он надеялся скрыться там или притаиться в воротах дома, пока пройдут эти крикуны. Но его заметили.

Парни в колпаках вприпрыжку, с воплями, кинулись к нему, расталкивая остановившихся прохожих. Тогда старик повернул обратно, прижимая сверток к груди. Но тут же вынырнувший из толпы мужчина с темным от загара лицом в низко надвинутой светлой шляпе сильными руками схватил негра за плечо.

— Стой, черномазая обезьяна! — гаркнул он.

Негр остановился, боязливо оглядываясь. Он был в нескольких шагах от нас. Вырвав свою руку из рук уцепившейся за меня Аленушки, я кинулся к негру.

Поздно. Кто-то из подскочивших куклуксклановцев ударил его по голове, и он, вскрикнув, свалился под ноги подбежавших балахонщиков. Сверток упал, из него покатились склянки и пластмассовые флакончики с лекарством. Негр попытался встать, но под новым ударом озверевшего негодяя в светлой шляпе упал, что-то жалобно закричав.

— Чего он бормочет?

— Да вот, говорит, за лекарством ходил в аптеку.

— А почему он здесь берет? Разве для ниггеров нет своих аптекарских магазинов?

Дюжие парни подняли старого человека и потащили к машине. Кто-то сорвал с него пиджак. Негр прислонился к кузову машины. Губы его дрожали, большие глаза умоляюще смотрели на мучителей. С головы тоненькой ниточкой стекала кровь, и, едва заметная на лице, она расползалась багровым пятном на его свитере.

Машина тронулась, за ней другая.

— Мы проучим черных! Покажем им права!

— Линчевать проклятых! — орали в микрофон.

Я, трясясь как в ознобе, глядел на проходивших мимо людей, старавшихся не смотреть на уходившую толпу с крестами и факелами.

Неужели никто не скажет слова в защиту негра? Конечно, за свою жизнь в Штатах мне приходилось сталкиваться с подобными фактами. Но чтобы беснующиеся куклуксклановцы выходили на улицы большого города с фашистской свастикой, видел впервые.

Утром мы прочитали в газетах, что негра долго возили по улицам, но в конце концов около машиностроительного завода вышедшие со смены рабочие вырвали жертву из рук фашистских молодчиков. Это спасло жизнь несчастному старику.

На следующий день в Сан-Франциско и в Сакраменто — столице штата — была негритянская демонстрация. Полиция разогнала ее. Двух негров убили. Волнения продолжались и в других городах Калифорнии.

9

В день Конституции 4 июля Аленушка не работала и пригласила меня к