Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

Рубикон перейден!

В течение нескольких дней легионы отправятся в путь, и ничего уже нельзя будет изменить. Задача привести в чувство граждан доставшейся ему империи и в первую очередь римлян, этих жестоких и высокомерных повелителей мира, внезапно уверовавших, что им можно безнаказанно порочить правителей, сменять правителей, — трудна, но выполнима.

* * *

В дверь постучали. Получив разрешения, вошли.

Флегонт ввел Лалагу.

После дней проведенных у инвалида, женщина заметно похорошела, поправилась. Округлилось личико, сошли кровоподтеки, заиграли глазки, пусть даже она по примеру храмовых шлюх, скромно и выразительно потупила их. Император усмехнулся — видал он подобных скромниц, для которых заманить клиента в темный угол прямо на ножи своих дружков, отирающихся возле храма, плевое дело. Тут же поймал себя на мысли — не будь за этой продажной тварью такой длинной и многогранной истории, он, пожалуй, откликнулся на зов плоти. Вон как глянула — обо всем забудешь! Что ни говори, а дрессировать в Азии умеют.

Взгляд императора случайно коснулся недописанного письма, уловил начало, звучно и жирно проступившие буквы — «Траян Адриан, император».

Смысл их привел его в чувство.

Глянул на шлюху, прикинул — чтобы спасти себе жизнь, она пытается соблазнить его? И что? Может, стоит отведать безопасное теперь блюдо, приправой будет игра на флейте. Или использовать эту женщину в качестве модели для скульптуры Венеры Искушающей?

Почему нет?

Недурственный поворот темы. Конечно, есть в этой похоти какая‑то уродливая, неприличная струйка, но кто теперь император?

Он или Лонг?

Пусть тот довольствуется объедками.

Адриан сделал знак Флегонту — удались!

Когда спальник вышел, император спросил

— Где твоя флейта?

Тимофея удивленно глянула в его сторону.

— Ее отобрали.

— Я могу приказать, чтобы тебе принесли инструмент.

Женщина пожала плечами.

— Зачем?

Адриан развел руками.

— Не знаю. Мне показалось, музыка доставляет тебе удовольствие.

— Богомерзкое развлечение! — коротко отозвалась она.

Император поморщился.

— Теперь ты можешь забыть о прежних страхах. Опасность миновала, тебя отправят в Рим, там передадут префекту Лонгу.

— Под надзор? — быстро переспросила женщина.

Адриан пожал плечами.

— Если ты считаешь, что за тобой есть еще какие‑то преступления, лучше сразу признайся. Теперь я вправе наказывать и миловать.

— Помилуй Игнатия. Выпусти его из темницы.

Адриан пожал плечами.

— Судьбу Игнатия решил мой отец. Я поклялся, что выполню все, о чем он успел распорядиться. Траян приказал отправить Игнатия в Рим, там он намеревался провести тщательное расследование.

— О чем?

— О назореях или, как их в насмешку называют в Антиохии, христианах. Ведь, как утверждают, ты тоже христианка?

— Я уверовала в Христа, но уверовала неверно. Дьявол соблазнил меня.

— Если ты пожелаешь, я могу оставить тебя здесь в Сирии.

— Здесь меня лишат жизни.

— Нет.

— Ты не знаешь, господин!.. Здесь меня обязательно лишат жизни…

— Я же сказал, опасность миновала. Твоих товарищей по секте больше нет, Сацердата бежал, говорят, он отправился в Каппадокию. Здесь для него слишком опасно.

— Кто такой Сацердата?

— Как? Ты не знаешь настоящего имени Епифания? Сацердата — известный бандит, скрывающийся от правосудия.

— Он отправился в Каппадокию?

— Да, это в Малой Азии.

— Тогда я хочу в Рим, только подальше отсюда. Пусть даже к инвалиду. В его доме живет садовник, который верит в царство небесное.

— В доме Лонгов куча подобных садовников.

— Вот и хорошо. К тому же он хороший, — женщина улыбнулась. — Он не будет меня обижать.

— Он, может, не будет, — загадочно произнес Адриан. — А вот Зия не упустит случая.

— Лонг женат?

— Нет, — объяснил император. — Зия его наложница. Та еще бабенка.

В этот момент он словно прозрел.

Нелепость ситуации открылась перед ним во всем своей полногрудой, толстозадой, плебейской простоте! В тот момент, когда против него собираются легионы врагов, он тратит время на болтовню с какой‑то проституткой, рассказывает о частной жизни человека, ему глубоко неприятного, тупого и упрямого, как пень.

Мечтает лепить Венеру!

Он с нескрываемым удивлением глянул на преступницу.

Перед ним сидела женщина, еще совсем юная, рано познавшая мужчин, рано ставшая матерью, по глупости или по воле судьбы угодившая в лапы таких опытных наставников в пороке, какими были жрецы Астарты. Потом ее подобрал Сацердата, тот еще дрессировщик юных дев, ведь, как утверждал Елксей, одним из самых страшных и неискупимых грехов следует считать девственность.

Тимофея держалась спокойно, без страха, смотрела прямо, на ее лице не было заманивающей лукавой усмешки, которой опытные блудницы обычно встречают любопытствующие взгляды посетителей храма.

Она обладала редкостной красотой. Этот дар заключался не только в чрезвычайно миловидном личике — маленький, изящно и броско очерченный рот, прямой носик и над ним большие темно — синие глаза, — хороши были волосы и еще некий неуловимый изгиб тела, придававший Тимофее облик гармоничного и привлекательного создания. Она была изящно вылеплена. Неожиданно вспомнились соски, на которые он обратил внимание еще в спальне Лонга. Они были мягкие, изящные. На ногах очень маленькие, внушающие желание их расцеловать, пальчики.

Адриану стало тоскливо. Зачем он позвал эту женщину? Не уловил бы он цвет этих глаз, не вспомнил бы о ее сосках и пальчиках, мог бы тешиться насмешками над калекой — префектом, нашедшем усладу в объятиях изъезженной вдоль и поперек храмовой шлюхи. Это была достойная награду придурку за то, что он посмел вернуть в свой дом Зию.

Адриан прищурился, спросил себя — стал бы он гневаться на Лонга, если бы этот идиот прогнал дакийку? Конечно, нет. Зию отправили бы в изгнание, и он забыл бы, как она неутомимо вцеплялась в него, каким сладостным был ее язычок

Нет, этот солдафон не нашел ничего лучше, как принять его женщину в свой дом!

* * *

Уже будучи консулом, ощутив вкус власти, он однажды встретил Зию в городе.

Публий заметил ее издали, когда она выходила из лавки, где торговали глиняной посудой. Публий не решился послать раба, пригласить ее подойти к носилкам — мало ли, донесут матушке. Верно поступил — следом за Зией из лавки вышел Лонг. У префекта как всегда был суровый вид, выпяченная вперед челюсть придавала ему скучный, вполне зверский вид. Последним из лавки вышел мальчишка — раб, тащивший покупки.

Через неплотно задернутую занавеску, Адриан неотрывно наблюдал за своей бывшей любовницей. Чем дольше смотрел, тем отчетливее сознавал, что Зия счастлива, как бывает счастлива всякая здоровая и красивая женщина, имеющая свой угол, хозяйство, мужчину, который вволю радует ее и даже не физическим обладанием, а некоей непременной принадлежностью к ней, наложнице по званию, но супруге по положению. Она с величавостью римской матроны распоряжалась мальчишкой — рабом.

Зией и теперь восхищались, уступали дорогу — это было так удивительно! Бесцеремонная разношерстная римская толпа могла высмеять, задавить, столкнуть в клоаку кого угодно, но перед этой стройной, чуть располневшей, но от этого еще более красивой, иноземкой римские граждане пасовали. Когда она переходила Гончарную улицу, какой‑то следовавший в носилках сенатор придержал своих рабов. Дряхлый вельможа не поленился высунуться и поприветствовать известного вояку.

За Лонга ответила Зия.

Другой женщине плебс не спустил бы такой дерзости и пренебрежения обычаем, но этой все сходило с рук. Было время, он также прогуливался с Зией, посещал цирк, бои гладиаторов, скачки, и никто тогда не смел бросить ему упрек в разнузданности. Зие все прощали, даже порой вызывающее вихляние бедрами.

Адриан только на мгновение вообразил себя на месте вырядившегося в праздничную тогу префекта, и эта фантазия вовсе не оскорбила его. Наоборот, стало завидно.

Ничего подобного Адриан не испытывал со своей законной женой Сабиной, по общему мнению, первой красавицей Рима. При внешней хрупкости Сабина обладала богатырским здоровьем, неутомимостью в любви, но при этом очень любила жаловаться на недомогания.

Рядом с ним она всегда выглядела какой‑то вялой, невыспавшейся. С каждым годом близость с ней давалась Публию все с бóльшим с трудом и вовсе не потому, что она была не мила и не резва в постели, однако каждый раз после очередного соития, очередного испытанного обоими семяизвержения, Сабина начинала стонать — здесь болит, там болит, и нога у нее затекла, и не хватай больше с такой силой за грудь, не мни их, иначе они обвиснут. Не прыгай, как козел, ты все‑таки императорский воспитанник. Своими нравоучениями она могла утомить кого угодно.