Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

— И чести?

— И чести, потому что честь в том, чтобы в Риме восторжествовал закон, чтобы не допустить гражданскую войну, чтобы граждане были уверены — власть в крепких руках. Так как?

— Я выполню приказ.

— Вот и хорошо, иначе ты не вышел бы из этого дома живым.

Вот и вся императорская справедливость, вот и все милосердие…

* * *

Рим, узнав о смерти Траяна, содрогнулся. Сбежавшиеся сенаторы, услышав от префекта претория Публия Ацилия Аттиана скорбную весть, сразу причислили Марка к богам.

Был объявлен всеобщий траур.

На заседании в сенате Аттиан огласил указ об усыновлении Адриана и провозглашении его наследником. Префекту возразил вскочивший со своего места Нигрин. Он громыхнул сенсационной новостью, что Марк умер, не назначив преемника. Нигрин утверждал, что последняя воля божественного заключалась в том, чтобы сенат взял на себя эту нелегкую обязанность. Чтобы отцы решили, кто из тех кандидатов, которых упоминал Траян, способен продолжить его дело и разгромить Парфию. Его поддержал Красс и несколько других влиятельных сенаторов.

Аттиан возразил, что ничего подобного не было. Траян ясно и четко изложил в последнюю минуту свою волю, чему свидетельство письмо императрицы.

Нигрин, почуявший великий шанс, не удержался от намека на пристрастность Помпеи, ведь «всем известно, что она и наместник Сирии были связаны не только официальными отношениями». Этот намек вызвал откровенное неудовольствие значительной части сенаторов. Нигрин, нисколько не смущаясь, заявил, что желал бы видеть надежного свидетеля, который бы подтвердил слова префекта претория.

Аттиан представил Лонга.

Тот засвидетельствовал, что присутствовал при последних минутах божественного, и на вопрос, кого он назначает своим преемником, император слабым голосом, но ясно и четко ответил — Публия Элия Адриана.

Это свидетельство решило исход голосования. Сенат утвердил Адриана цезарем и августом римского народа. Затем была принесена клятва на верность новому принцепсу, что каждый из сенаторов засвидетельствовал своей подписью.

Сам же Ларций Корнелий Лонг, закрывшись в доме, предался пьянству в компании с садовником Евпатием, вольноотпущенниками Эвтермом и Лупой.

Прислуживала им Зия.

Рим скорбел по Траяну.

Часть II

Гавань вечного мира

Мы еще плохо знаем истинную форму Земли, и мне непонятно, как с этим можно мириться. Я завидую тому, кому посчастливится совершить путешествие, которое, как хорошо рассчитал Эратосфен, привело бы путешественника в ту же точку, откуда он начал свой путь.

Адриан11

Плутарх рассказывает, что Лаиса, отдавшись Аристиппу, вновь надела свою нагрудную повязку. Затем она объявила Аристиппу, что не любит его. На это Аристипп со смехом отвечал, что никогда не думал, что вино и рыба питают к нему любовь и, однако, он с удовольствием употребляет и то и другое.

Все законы относятся или к лицам, или к имуществу, или к процедуре.

Гай 12

Этих истин следует строго придерживаться всякому, кто горячо ратует за приоритет силы закона перед волей власти.

Автор

Глава 1

«Аквилий Регул Люпусиан императору Цезарю Траяну Адриану Августу.

Буду немногословен, государь — поздравлять достойного с обретением величия все равно, что хвалить богов за то, что они существуют. Сбылись оракулы, предрекавшие тебе, государь, высшую власть.

Прозорлив оказался и Вергилий, написавший:

Кто это там, вдалеке, ветвями оливы увенчан, держит святыни в руках?

Седины его узнаю я! Римлянам царь, укрепит он законами город.

Бедной рожденный землей, из ничтожных он явится курий,

Чтобы принять великую власть…

Теперь, приносящий счастье, о главном. По непроверенным сведениям, Квиет так и не добрался до Мавритании, хотя восстание на западе Африки разгорелось не на шутку. Он до сих пор пребывает на Родосе в компании с Лаберием. Возможно, именно оттуда идут крайне неблагоприятные для нас слухи о последних минутах Траяна, заполнившие Рим. О гнусностях, касающихся тебя и твоей матушки, открыто распространяемых людьми Нигрина, упоминать не буду, тебе известно об этом лучше, чем кому‑либо другому.

Меня начали сторониться те, кто до сих пор изо всех сил искал дружбы со мной. На стенах домов каждую ночь появляются надписи возмутительного содержания — «Нерон бессмертен! Теперь он отрастил бороду», «Плачьте, граждане! Тиран близко!», «Траян желает Адриану, чтобы тот повесился!». Среди них есть и лозунги с преступно — философским подтекстом — «Наименьшее зло перерастает в великое, если им пренебрегают!»

Третьего дня на стенах Колизея появилась откровенная дерзость — «О, Юпитер, поднатужься и сделай императором Нигрина!». Надпись вознесли на самый верхний ярус амфитеатра. Удивительно, но префект города Бебий Макр до сих пор не удосужился замазать это непотребство, которое можно наблюдать и с Целия, и с Авентина* (сноска: римские холмы, расположенные на юге города). В ответ на возмущенные вопросы сенаторов Анния Вера и Платория Непота, Бебий ответил, что у него не хватает людей, чтобы соскоблить все противозаконные лозунги.

Свидетели утверждают, что Макр посылает подчиненных ему городских рабов в трущобы, где они ночью пишут, а днем замазывают свою же брань. Когда же префект претория Аттиан попытался напомнить Макру о его долге, разразился скандал. Бебий ответил, что его долг служить родине. Он не договорил, но уже к вечеру весь город повторял окончание его фразы — «…а не какому‑то молокососу».

Неприятно удивил меня друг прежнего губернатора Вифинии Плиния Младшего, твой старый знакомый Светоний. Он — человек книжный, считает себя писателем, выражается заумно. На днях попытался выведать у меня твои ближайшие планы. Я отговорился незнанием. Когда Светоний поинтересовался, скоро ли ты, государь, отважишься появиться в Риме, я спросил — почему отважишься? Он пренебрежительно пожал плечами и высокомерно добавил: «На твоем месте я бы не поленился напомнить своему покровителю, что иды случаются не только в марте».

Государь, прости, но я не смог докопаться до смысла такого странного заявления. Какие иды он имел в виду, октябрьские или ноябрьские? Причем здесь март, если на дворе канун октябрьских календ (30 сентября 117 года)?

Что касается Лаберия Максима, до сих пор нельзя дать точный ответ, что толкает его на пренебрежение приказом божественного Траяна — хитрый расчет или спесивая безнаказанность? Нигрин, все эти печальные дни пытавшийся замутить воду в сенате, неожиданно затаился. Он перестал громыхать речами в сенате и на форумах. В городе не появляется, перебрался на сельскую виллу в Фавенции, окружил себя несколькими десятками стражей, день и ночь рассылает гонцов. Одного из них нам удалось подкупить. Привожу отрывок из письма Лаберию Максиму, который до сих пор, вопреки приказу твоего отца, пребывает на Родосе».

Ниже шла шифрованная запись. Адриан отставил от глаз оптический прибор, поискал в бумагах пластинку из слоновой кости и, приставив ее к папирусу, прочел:

«Далее ждать нельзя. Враг хитер и пронырлив, но у него нет выбора. Сенат присягнул, однако это ничего не значит — Пальма и Цельз сдержали слово».

Император задумался, пожевал губами, вновь углубился в чтение.

«…смысл этой записи понятен. Нарыв зреет, но, полагаю, предупрежденный подготовлен вдвойне. С мнением Аттиана я знаком, однако считаю, что действовать наотмашь, сразу пускать кровь, преждевременно. Согласен, ждать нельзя, но и чрезмерная жестокость может сгубить нас. Необходим маневр. Вряд ли нам удастся остаться в рамках приличий, однако, прибегая к уловке, необходимо сохранить видимость законности».

«…Что касается моего бывшего хозяина, он исполнил все, о чем его просили.

Исполнил с достоинством, с некоторым, я бы сказал, изяществом и выдумкой. На коварный вопрос Нигрина в сенате — «своими ли ушами префект слышал волю умирающего императора, или это были чьи‑то другие уста? Говорят, имя Адриана назвал раб, спрятавшийся за портьерой?» — Корнелий Лонг ответил, что «пятнадцать лет назад по случаю славной победы над даками отцы — сенаторы устроили мне овацию. Помнится, тогда, Авидий, ты тоже не жалел ладоней, и за все эти годы не нашел, в чем меня можно упрекнуть. Почему же теперь, когда голова моя седа, ты бросаешь мне оскорбительный упрек в глухоте? В чем дело, Авидий? Или за все эти годы ты так и не сумел распознать этот порок? Тогда твое мнение сейчас мало что значит. А может, ты, не считаясь ни с моим возрастом, ни с заслугами, метишь в кого‑то другого, ради которого я якобы решился на ложь? В таком случае, это неслыханное оскорбление, нанесенное мне в стенах сената?..»