Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

— Конечно, мне ничего не стоит принудить сенат вынести тот приговор, который мне нужен, но это дело не одного дня. Я не желаю на старости лет вступать на путь Калигулы и Нерона, утверждавших, что они боги и им все дозволено. Подобная практика — прямой путь к разгулу страстей. Рассуди, сколько сил я потратил, чтобы каждый, кто был способен к военному делу, к государственному управлению, мог без помех совершенствоваться в этом искусстве. Что я имею теперь? Семь, а то и восемь вполне достойных кандидатов занять трон Августа. Чем же отблагодарили меня опекаемые мною люди? Пренебрежением к моим словам, коварным заговором. В таких условиях я не могу рисковать Адрианом. Он — единственный, кто выполнил свои обязательства по отношению ко мне. Несмотря на тот постыдный случай, но это дело семейное…

Все остальные меня предали. Предал Лаберий Максим, вбивший себе в голову, что именно он должен возглавить поход против парфян. Предали Квиет, Цельз, Пальма. Ладно, Авидий Нигрин и Кальпурний Красс — эти никогда не скрывали своих честолюбивых намерений. Одно время я остановил свой выбор на Нератии Приске, но скоро убедился, он не в силах совладать с этой сворой.

— А Адриан в силах? — спросил Лонг.

— Он в силах. Он — единственный, кто смог одолеть собственную дурь. Он принес извинения, дал слово, что исправится. Он единственный, кто исполнил клятву и, пусть даже и мудрствуя, он трудится и строит. Мечтает! Публий единственный, кто доказал свое право на жезл. Однако один он может не справиться, ему надо помочь. Если я допущу роковую ошибку — поспешу или дам повод оспорить мой выбор, Публию несдобровать. Я долго не мог понять, чего они все хотят, ведь каждому из них я объяснял, что только единовластие может спасти Рим. Они же словно сошли с ума, начали сговариваться против одного. Они все будто ослепли. Они отказываются признать, что как только Адриан будет устранен, они передерутся между собой. Вспомни Цезаря, Августа.

Марк вновь сделал паузу, восстановил дыхание. Потом продолжил.

— Передача власти должна быть проведена вовремя, быстро, без суеты, с соблюдением всех формальностей. Этого можно добиться только при одном условии — если я буду находиться в армии. И Адриан тоже. Главное, привести к присяге легионы. Но я не могу сейчас оставить Ликорму без присмотра, поэтому мне придется отправить племянника в Антиохию.

Лицо императора горестно сморщилось.

— Вот и Ликорма!.. Скажи, Ларций, этому что надо? Я спас его от Регула, я обучил его, возвысил, дал возможность проявить себя. Чем же он отплатил мне, своему благодетелю? Тем, что спелся с Сацердатой и нанял его убить того, кто мне как сын? За что, Ларций? В чем причина? Ликорма всегда был мне как родной. Я гордился — вот мой воспитанник, вот плод моих усилий, результат благожелательной и добродетельной силы. Как я могу сейчас обезглавить его! Какая от этого польза? Кровь непременно вызовет кровь. Я не хочу и не буду первым проливать ее. Это — единственный разумный выбор в моем положении.

Он вновь примолк, потом тихо, как бы в надежде на сочувствие, спросил.

— Ведь были победы, Ларций! И какие! Мы в три года разгромили Дакию, с которой божественный Юлий, Тиберий, Домициан возились около сотни лет. Мы вышли к океану, за которым совсем близко лежит Индия.

Император обреченно махнул рукой, потом уже решительно добавил.

— Как только мы возьмем эту проклятую крепость, я объявлю о своем решении. Тогда никто не посмеет даже пискнуть против моего выбора.

Без всякого перехода он закончил.

— Ступай.

Ошеломленный, так до конца не осознавший, что значили слова, которые ему пришлось выслушать, Лонг вскочил, повернулся через левое плечо и направился к выходу из шатра.

— Подожди, — окликнул его Марк. — Знаешь, дружище, почему я не возвел тебя в сенаторское достоинство?

— Из‑за истории с Тимофеей? — машинально спросил Ларций.

— Нет, дружище. Причина в тебе самом. Помнишь, как твой дакский крысенок отказал мне в маленькой утехе, которая скрасила бы мой ночной отдых? — спросил император, затем загадочно добавил. — Мне отказал, а ему уступил.

Император на мгновение задумался, потом махнул рукой.

— Ну, тебе это знать ни к чему… — он резко стряхнул наваждение и решительно ткнул пальцем в Лонга. — Ты даже не попытался приказать ему — так и стоял, как столб, а ведь Лупа был очень хорошенький мальчик. Помнишь, как ты приказал бичевать и сослать Эвтерма и это вопреки приказу быть благородным и человеколюбивым. Какой же из такого строптивца, как ты, может получиться сенатор? Ты непременно оказался бы в рядах оппозиции. К сожалению, подобных остолопов в сенате большинство, и увеличивать количество врагов Адриана еще на одного, близкого мне человека я не желаю.

— Но, государь!..

— Я сказал — не желаю!! Знаю, ты скажешь — если бы я знал, если бы меня известили. До таких вещей, Ларций, доходят своим умом, тем более подпиши я сейчас эдикт о возведении тебя в сенатское сословие, боюсь, за твою жизнь нельзя будет дать и ломанного аса.

— Это не так, наилучший! — воскликнул Ларций. — Я достаточно насмотрелся на щенка, на его поступки, чтобы не признать — ты сделал наилучший выбор для Рима.

— Но не для тебя, Лонг, — вздохнул император. — Ты полагаешь, я прост, и болезнь лишила меня возможности соображать и продумывать свои решения? Вы все ошибаетесь — ходячий труп еще не так дряхл, как вам хочется. Ты полагаешь, я оглох и ослеп? Вновь ошибаешься. Мои эроменосы — все до единого, — получили хорошие посты в Риме и провинциях. Они единственные, кто до конца сохранил мне верность. Они сообщают обо всем, о чем должен знать император. Вот так‑то, Ларций, а ты пожалел для меня Лупу. Парень оказался не прост, я радуюсь, что у моего сына такой советник. Прощай!

* * *

Боги играют с людьми в странные, нелепые игры, словно Юпитеру Победителю, его супруге Юноне, ужасно благоразумной Минерве — всем небожителям, мнящим о себе в самых превосходных степенях, — до ужаса хотелось услышать это признание, потому что срок разумной, полноценной жизни Траяна закончился на следующий день. Жарким июньским днем, когда он взобрался на одну из штурмовых башен, его разбил апоплексический удар. На землю императора бережно спускали на руках. Легионеры плакали, обозные сбежались, плакали, рыдали лагерные шлюхи, ревели ослы и верблюды.

Снежный словно взбесился — заржал так, что у Ларция, отдыхавшего в своем шатре, сердце ушло в пятки. Он выскочил наружу, вместе со всеми бросился к передней линии укреплений. Матидия, семенившая рядом с носилками, рыдала. С другой стороны носилок шла Помпея, простоволосая, пытавшаяся поправить солдатский плащ, которым был накрыт муж.

Помпея не плакала. Она смотрела на мужа, время от времени на сгрудившихся солдат, префектов, центурионов, на рабов, обозников, на небо, и этот взгляд пронзил Лонга и всех тех, кто присутствовал при этом скорбном пути. Пронзил на всю жизнь, как бы подтверждая, что никогда у Рима не будет лучшего императора.

Марк еще был жив. Он хрипел и пытался что‑то сказать. Тогда Матидия принималась легонько гладить его голове, по остаткам курчавых волос, венчиком обнимавших лысую, божественную голову.

В походном шатре над Марком захлопотали врачи. Их усилия оказались напрасны — императора разбил паралич, левая сторона тела стала как мертвая.

Он потерял дар речи.

Императрица по собственному разумению приказала везти мужа в сторону моря, в Киликию, оттуда она собиралась отплыть в Рим. С дороги она написала письмо Адриану и предупредила его о возможных осложнениях, которые могут случиться по причине невозможности императора говорить. Она постарается сделать все возможное, чтобы Марк поправился и исполнил свое обещание, но только боги могут знать, удастся это или нет. В любом случае приказ о назначение Адриана консулом на следующий год Марк успел огласить, и это обстоятельство может очень помочь.

Ларций, командовавший конвоем, сопровождавшим Марка, до самого последнего дня неотлучно находился при императоре. Беда случилась в городе Селине, что в Киликии. Здесь 8 августа 117 года, через восемьсот семьдесят пять лет после основания Рима, Марк Ульпий Траян расстался с жизнью.

В этот момент возле него, не считая лекарей, были Помпея Плотина, Матидия и Ларций Лонг. Он умер, пытаясь что‑то сказать. Только Помпея догадалась, что имел в виду император. Она назвала имя преемника.

— Адриан? Наш Публий?

Император закрыл и поднял веки.

— Будь свидетелем, Ларций. Он назвал имя преемника. Об этом ты должен публично объявить в Риме. Ты отправишься в Италию и там доложишь, что собственными ушами слышал, как император назвал имя преемника. Тебе поверят, ты не станешь врать. Это приказ, Ларций. Тот единственный в жизни, который следует исполнить, не щадя жизни.