Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

Рядом с ним она всегда выглядела какой‑то вялой, невыспавшейся. С каждым годом близость с ней давалась Публию все с бóльшим с трудом и вовсе не потому, что она была не мила и не резва в постели, однако каждый раз после очередного соития, очередного испытанного обоими семяизвержения, Сабина начинала стонать — здесь болит, там болит, и нога у нее затекла, и не хватай больше с такой силой за грудь, не мни их, иначе они обвиснут. Не прыгай, как козел, ты все‑таки императорский воспитанник. Своими нравоучениями она могла утомить кого угодно.

Другое дело Зия — с ней было легко, воздушно, продолжительно, весело. Она могла взвизгнуть, когда он начинал мять ей грудь. Тут же с такой силой вцеплялась в него, что не оторвешь. Оставляла на спине глубокие кровоточащие царапины, и все равно он радовался ей, как не радовался никакой другой женщине. Он пытался лепить ее. Знатоки оценили его труд как неудачный. Тогда он вернул ее этому идиоту.

Зачем?

Какая сила заставила его расстаться с любимой женщиной? Почему он вынужден заботиться о его новой пассии? Его ли эта забота доставлять скромному гражданину из всаднического сословия привязчивых до инвалидов баб? И лучший ли это досуг для повелителя мира в преддверии битвы за власть?

Он обратился к Тимофее.

— Расскажи о себе.

— Я из греческой семьи. Мой отец был римский гражданин. В младенчестве меня выкрали пираты и продали в храм Астарты, там я стала служительницей богини. Когда у меня родился сын, главный жрец забрал мальчика — сказал, он получит хорошее воспитание. Я пришла в ужас, подобным образом воспитывали меня. Когда же я однажды проявила строптивость, главный жрец приказал принести в жертву моего малыша. Я бежала. В пустыне, когда мы с ребенком погибали от жажды, нас подобрал Епифаний. Теперь я здесь, ребенок у него, а он, как ты сказал, отправился в Каппадокию.

Она сделала паузу, потом робко спросила.

— Государь, ты ласков со мной. Достойна ли я попросить о великой милости?

— Говори.

— Государь, прикажи найти моего сына и вернуть его мне. Весь мир в твоей власти, тебе это ничего не стоит.

— Вряд ли это в моей власти, Тимофея. Сацердата нужен мне самому, однако мои люди никак не могут найти его. Смирись, женщина. Если хочешь, я оставлю тебя в Сирии, никто из жрецов Астарты не посмеет посягнуть на тебя. Я уверен, твоя жизнь еще устроится, искать сына безнадежное занятие. Ты красива.

— Если я красива, государь, почему я несчастна?

Адриан задумался.

— Я не жалуюсь, нет! — женщина, прижав руки в груди, подалась вперед. — Я верю, что скоро наступит Судный день, и я встречу своего мальчика. Игнатий обещал мне. Он — святой человек, его младенцем держал на руках сам Христос.

— И что?

— Но мне так хочется отыскать своего мальчика здесь, в земной юдоли. Ведь он ни в чем не виноват, государь. Он такой хороший. Почему же он должен страдать?

Адриан пожал плечами.

— Значит, ты не хочешь, чтобы тебя отправили в Рим?

— Нет, государь, хочу.

— По какой причине?

— Мне нельзя оставаться в Сирии, к тому же я дала слово Лонгу. Он пообещал, что позаботится обо мне. Ты ласков со мной, у тебя нет постыдных мыслей в отношении меня.

— Как ты можешь знать насчет постыдных мыслей.

— Знаю, господин. Тюремщик не дает мне прохода, старается завалить на спину, а когда я справляю малую нужду, пытается подобраться сзади…

— Я прикажу его наказать.

— Накажи, господин. Зачем я тебе? Верни меня Лонгу, он сможет защитить меня.

— А я выходит, не могу? — усмехнулся император.

— Ты же сам признался, что не можешь найти Епифания.

— Ты слишком смело ведешь себя со мной. Я бы сказал, дерзко.

— Чего мне бояться. Мне сказали, что я — государственная преступница.

— Тебе не страшно?

— Нет, господин, теперь не страшно. Раньше я ужасно как боялась, просто тряслась от страха, а теперь нет.

— Как же ты избавилась от страха?

— Я узнала истину. Я полюбила ее. С ней не страшно.

— Что есть истина?

— Господь наш и Спаситель.

— Кто научил тебя этой премудрости?

— Старец Игнатий. Он святой человек, господин.

— Истина Игнатия мелка и однобока.

— Мне ее достаточно, господин, — она помолчала, потом глянула прямо в глаза Адриану и добавила. — И тебе тоже.

— Нет, мне недостаточно, и я не считаю веру в ожившего безграмотного ритора истиной.

— Это тебе только так кажется, государь.

— Возможно.

Адриан долго смотрел на нее, потом кивнул и вызвал Флегонта.

— Уведи. Отправишь ее в Рим. Вместе с Игнатием. Относиться бережно.

Уже перед сном, ощутив тяжесть прошедшего дня, неизмеримую ношу власти он вслух произнес перед сном

— Если она красива, почему же несчастна? Если Сабина красива, почему и она несчастна? Я тоже недурен собой, но счастлив ли я?

Ответа не нашел.

Глава 2

В конце октября в Риме, в Городских ведомостях было опубликовано сообщение, что три легиона из азиатской армии спешно направляются на Данувий, где варварские племена сарматов и роксоланов грозят перейти реку.

Это известие вызвало лавину слухов. Большинство граждан вдруг разом и напрочь уверилось, что легионы направляются вовсе не в Мезию и Дакию, а в Италию. Знающие люди утверждали, что Адриан имеет целью утвердить свою власть с помощью военной силы. На форуме в открытую заговорили, что молокосос якобы спит и видит день, когда сумеет расправиться с врагами.

В Риме никогда не любили племянника божественного Траяна.

Многие горожане, особенно из патрицианских семейств, покопавшись в прошлом, вполне могли счесть себя его обидчиками. Одни досаждали будущему принцепсу в школе — высмеивали его варварское произношение, другие открыто насмехались над его речами и пристрастием к музыке, третьи дурно отзывались о его архитектурных прожектах.

Тот же Аполлодор вот как отозвался о представленном Адрианом проекте перестройки древнего храма, век назад возведенного Агриппой: «Вы ничего не понимаете в архитектуре. Идите и рисуйте свои тыквы где‑нибудь в другом месте».

У профессиональных риторов вызывали злорадство стихи царственной бездарности, которые тот осмеливался огласить публично. Что уж говорить о политических противниках, к которым причисляли себя едва ли не три четверти сенаторов. Трудно было поверить, чтобы болезненно обидчивый, не забывающий ни насмешек, ни пренебрежения, цезарь простит недругам прежние оскорбления. Многие римляне, имевшие богатый опыт общения с Домицианом, лишались сна от одной только мысли, что спущенный с поводка Цербер, как теперь называли щенка его противники в сенате, скоро явится в столицу во главе трех легионов. Огромным спросом в те дни пользовались записки Светония Транквилла, посвященные «художествам» Калигулы и Нерона.

Здравомыслящие люди пытались успокоить тех, кто трепетал, кто заранее впадал в отчаяние. Они указывали на благотворное влияние «добродетельной силы» на нравственный прогресс, которого с таким трудом добился Траян. Они утверждали, что не доверять Адриану, значит, не доверять Траяну. Будь иначе, наилучший из императоров давным — давно отказал бы воспитаннику во всяких правах на престол.

Он как раз и отказал, доказывали те, кто кормился возле старой гвардии, иначе с чего бы чудовищу прибегать к помощи легионов. В городе усиленно распространялись слухи, что на вопрос, кому передать трон, вместо Марка ответил подставной человек.

Какой‑то раб.

Самые исступленные горлопаны открыто обвиняли префекта Лонга во лжи, однако таких было немного, и отваживались на обвинения они только в том случае, если поблизости не было ветеранов. Бывалые вояки, а также граждане, когда‑то служившие в армии, сразу затыкали рот подобным знатокам. Железную лапу в армии знали, ему верили.

Все равно спорили жарко, до хрипоты. Послание нового цезаря, в котором тот, обращаясь к отцам — сенаторам, клятвенно подтверждал преемственность в политике и принимал обязательство во всем следовать заветам божественного отца, в какой‑то мере, сняло напряжение. В письме указывалось, что наследник считает своим долгом исполнить все его распоряжения, которые по тем или иным причинам оказались невыполненными.

Ссылаясь на трудности со сборами налогов, Адриан призвал сенаторов одобрить принятые им меры по прощению провинциальным городам недоимок в размере девятисот миллионов сестерциев, а также подтвердить от имени «сената и римского народа», что более никаких чрезвычайных, единовременных, экстраординарных и прочих «добровольных» выплат не будет. Новый цезарь отказывался от венечного золота, которое по обычаю города Италии должны были выплатить ему при вступлении на престол. В провинциях эта сумма урезалась наполовину.