Зависть: теория социального поведения - Гельмут Шёк

что считал себя счастливейшим из людей. Опять и опять мы обнаруживаем предупреждения и пословицы вроде этих: «Божественная молния поражает самых крупных животных, самые высокие здания, самые высокие деревья», «Бог лишает силы то, что выделяется».

Нильссон справедливо предполагает, что такой взгляд на жизнь ведет к пассивности. «Поскольку великие мира сего больше всего подвержены ударам судьбы, лучше быть одним из малых сих»[179].

Действуя перед лицом божественной зависти

Это мнение Нильссона совпадает с моим тезисом о сдерживающем влиянии зависти во всех обществах. Однако Нильссон задает важный вопрос: почему страх перед hubris и nemesis не препятствовал грекам наслаждаться действием и победами? Он находит по крайней мере частичный ответ в том, что зависть была притуплена, поскольку с ней идентифицировался не какой-то конкретный бог, а лишь абстрактная божественная сила – в конечном счете, что-то вроде судьбы. Что будет, то будет. Если я предназначен достичь чего-то, что обрушит на мою голову гнев Немезиды, то такова часть моего удела. Простой фатализм вернул человеку так много мужества и воли к неповиновению, что он был готов к риску навлечь на себя зависть богов, а не просто дрожал перед ней[180].

Британский историк античности Эрик Доддс в своей глубокой работе «Греки и иррациональное» (The Greeks and the Irrationa)(1951), обсуждая работы Ранульфа и Нильссона, делает попытку дать более масштабную интерпретацию божественной зависти. Он использует не только этнографические данные других культур, но и современные психологические теории. Его взгляд на этот феномен позволяет мне включить его в мою общую теорию зависти.

Эсхил говорил о зависти богов как о почтенной и очень древней доктрине. Доддс отмечает, что идею о том, что слишком большой успех, если им хвастаться, навлекает сверхъестественную опасность, можно обнаружить в различных, не зависящих друг от друга культурах. Следовательно, она должна иметь глубокие корни в человеческой натуре, как показывает наш собственный обычай стучать по дереву сразу после того, как мы обронили оптимистичное или хвастливое замечание, о котором последующие события могут заставить нас сожалеть[181].

Леви-Брюль и другие обнаружили у примитивных народов не связанное с этикой верование, что осознание человеком собственного благоприятного положения навлекает опасность со стороны некоей силы. Это представление появляется в форме этического предписания в Древнем Китае: «Если ты богат и знатен, ты становишься гордецом и подставляешь себя под неминуемую гибель. Если у тебя все хорошо, разумно держаться в тени» (Дао Дэ Цзин, IV в. до Р.Х.).

В связи с этим невозможно не вспомнить песню из американского мюзикла «Оклахома!» («Я чувствую себя прекрасно, все идет у меня как по маслу»): несомненно, то, что такая песня могла стать популярной и даже войти в фольклор, свидетельствует об относительной беззаботности американского национального характера и относительной свободе американцев от страха перед божественной завистью – факт, имеющий решающее значение. В большинстве культур эти пышущие самодовольством слова посчитали бы вызовом судьбе.

Доддс также ссылается на Ветхий Завет, в котором зависть Господа упоминается несколько раз, например у Исаии (10:12 и сл.), и предполагает, что несдержанное бахвальство персонажей Гомера объясняется тем, что в это время зависть богов не воспринималась серьезно. Лишь во времена поздней архаики и ранней классики страх перед phthonos приобрел масштаб угрозы почти что религиозного характера. Затем это понятие постепенно стало морально-этическим: дело не только в том, что сам грех слишком большого успеха влечет наказание божественной силой просто потому, что эта сила завистлива; считается скорее, что успех ведет к koros, самодовольству, которое в свою очередь порождает hubris, наглость уверенного в успехе человека. И за это следует наказание[182].

Как и Нильссон, Доддс склонен искать для страха перед божественной завистью социологическое объяснение: человеческая жизнь в Греции была скудной и опасной; ответственность за популярность идеи, что несчастья богатых, знатных и знаменитых угодны богу, могли нести классовые конфликты, изменения в социальной стратификации и общий социальный прогресс прежде угнетенных элементов населения. По контрасту с Гомером, у которого богатые люди обычно были особенно добродетельными, Гесиод, певец илотов, как назвал его один царь, транслирует идеи божественной распределительной справедливости[183].

Наиболее решительная попытка предложить объяснение этому с позиций классовой борьбы принадлежит Свенду Ранульфу в уже упоминавшейся работе. Доддс допускает, что phthonos можно рассматривать просто как проекцию чувств неудачника по отношению к успешному человеку, и справедливо замечает: «Конечно, божий и человеческий фтоносы имеют много общего – например, оба проявляются через дурной глаз». Однако потом Доддс стремится сузить объяснение Ранульфа, вспоминая замечание Пиаже о том, что иногда дети думают ровно противоположное тому, чего они на самом деле хотят, как если бы действительность намеренно препятствовала исполнению их желаний. Доддс соглашается с А. Р. Берном (A. R. Burn) о наличии таких мыслей у Гесиода. Он приписывает их эмоциональной ситуации молодого человека, который, как греки того времени и как дети нашей западной культуры, страдал от очень жесткого родительского воспитания, оспариваемого им неявным образом. Таким образом, возникшее в результате вытесненное чувство вины породило установку такого недоверия к реальности, что даже подлинные желания скрываются, если это возможно[184].

Мы предложим куда более простое объяснение: наблюдаемую у детей тенденцию, так сказать, телеологически сохранять в качестве потенции то, к чему они стремятся, думая ровно о противоположном, можно найти во многих табу примитивных народов, которые всегда обозначают пределы того, чего они боятся, или того, чего они желают, чтобы предотвратить первое и воспрепятствовать потере второго. Но за этим стоит всего-навсего общий страх, что зависть сотоварищей, сублимированная в форме внушающих неясный страх духов или сил, может помешать исполнению желания, если о нем станет известно.

«Удовольствия запрещены!»

Швейцарский психотерапевт Поль Турнье считает возможным предполагать (подобно многим психоаналитикам), что за воспитание в детях представления о том, что все, что приносит удовольствие, греховно, в основном несут ответственность строгие родители. Многие родители говорили ему, что им с детства внушали принцип: «Удовольствия запрещены!» После этого взрослый не может получать удовольствие со спокойной совестью, угрызения которой отравляют ему наслаждения.

«Люди, которым в детстве внушили эту идею, обременяют себя тяжелыми обязанностями или совершают ненужные жертвы с единственной целью – позволить себе после этого какое-нибудь удовольствие, не омраченное угрызениями совести. Они тщательно ведут в уме сложную бухгалтерию, за которой всегда в какой-то степени стоит тревога…»[185]

Турнье отмечает, что это компульсивное поведение не связано с христианством, которое в принципе не считает Господа существом, препятствующим своим детям получать удовольствие, даже незаслуженное. На самом деле грехом,