Спустя девяносто лет - Милован Глишич

кричат своё «До дна!», и играют туш, что аж в соседней деревне куры всполошились и, раскудахтавшись, вспорхнули с помойной кучи, где они как раз спокойно рылись, а цыплята прибились к ним поближе, высовывают свои неоперившиеся ещё головёнки и пищат. Даже домашней птице ясно, что какие-то чудеса тут творятся.

Вот так праздновали и говорили тосты на славе у Давида до самых сумерек. Некоторые гости уже подумали, что пора по домам, и звали товарищей уходить. Давид предложил выпить ещё по одной, ну так, на посошок. Поп Пера опять сказал тост, да так мощно, что цыгане охрипли кричать, а гости подняли такой шум, какого не бывало, думаю, даже на цыганских славах, не то чтобы на христианских. Настало время Джуке стрелять из своих пистолетов громче прежнего, но тут как раз не слыхать его пистолетов. Капитан вне себя от гнева, что Джука не поддержал общего веселья; нахмурил брови и бросился к окну, шипя: «Да куда же он подевался? Стреляй давай!» Смотрит, а Джука прощается с каким-то крестьянином; тот как раз уходил через сливовый сад, закинув на плечо сумку, а из неё торчит кончик сахарной головы… Капитан тотчас же перестал сердиться, но для виду ещё хмурился. «Эй, что ты там застрял?!» – прикрикнул он на Джуку и принял угрожающий вид. «Сейчас, сейчас, господин, уже бегу!» – ответил Джука, кивнув на мужика, а затем выхватил оба пистолета и, крикнув во всю мочь: «До дна-а-а!» – выстрелил в воздух.

– За здоровье Джуки! – закричали гости.

– Ну, за здоровье Джуки! – сказал капитан, подходя к столу и взяв большой бокал. Все подняли бокалы и выпили за здоровье Джуки. Снова начали говорить, что пора бы по домам. И снова Давид предложил «ещё по одной на посошок». И, таким образом, на прощание выпили ещё за здоровье учителя Симы, потом за здоровье обоих Иво, потом за здоровье попа Перы и попа Еротие; а потом ещё раз сначала, потом за здоровье капитана, и так по кругу, а там уже принесли ужин. После ужина опять произносились тосты от капитана до Джуки и от Джуки до капитана – до тех пор, пока гости не дошли до того состояния, что окончательно перестали понимать друг друга.

Повинуясь какому-то инстинкту, они наконец принялись расходиться, бормоча себе под нос что-то невнятное.

– А вот ты… – говорит Узлович попу Пере, продолжая прихлёбывать из бокала. – Да… Слышишь, капитан? Этот луг…

– Вина… – бормочет, в свою очередь, капитан, держась за Джуку, чтобы не упасть. – Вина… Ты, Дашо… Да – виноградник… Ты не волнуйся… Я его – с молотка!.. С молотка, да!

Наконец и это стихло… Кончился праздник у Давида; всё в Крниче успокоилось. Лунный свет потихоньку пробивается сквозь тучи. Тут идёт тот самый крестьянин с сумкой за плечом – взошёл на старый мост, который, должно быть, и посейчас стоит на реке в Крниче. Он был уже на середине моста, когда с другой стороны появился слегка пошатывающийся Радан.

– Радан, ты?

– Кум Мато!.. Какие люди! – отозвался Радан, нетрезво тряхнув головой. – А я вот видишь! Маленько того, ей-богу… Как-то вот так…

– Опять? – укоризненно спросил его Мато.

– Дык, кум, а что поделать? – принялся Радан оправдываться, хоть и пьяный. – Беда, беда, кум! – и махнул рукой, мол, всё пропало.

– Эх, кум, кум! – с жалостью сказал Мато. – Иди домой, кум! Тебе, должно быть, с утра вставать рано…

– Ха, домой! – перебил его Радан, горько улыбнувшись. – Куда домой? Думаешь, это мой дом?.. Эх, кум! Узлович. Узлович! Вот он у меня где!.. – и постучал себя по темечку.

– А дети как же, кум?

– Дети – мои дети?.. Мир не без добрых людей! – Тут Радан уныло посмотрел перед собой и заметил сумку с сахарной головой, которую Мато поставил на дорогу. Радан резко прервал начатую фразу и спросил: – Что это у тебя, кум?

– Так, немного сахара.

– Сахара? Дай-ка посмотреть!.. – И быстро достав из сумки сахарную голову, осмотрел её и кивнул сам себе.

– Эх, кум, и ты тоже?!. Зачем тебе?.. Да это та самая, вон – сверху обломана. Кум, на что она тебе?

– Хочу, чтобы капитан мне завтра заверил бумаги на имущество, вот я и взял…

– У Джуки, да?

– Да, у него была откуда-то.

– Бога ради, брось ты её! Бумаги!.. Что за бумаги?.. К чёрту их! Выбрось её, пожалуйста, как кума прошу!

– Я за неё заплатил. Как я её выброшу?

– Ха, кум, – горько сказал Радан. – Я за неё уже девять раз заплатил.

– За эту самую голову?

– За неё, родимую, – я её хорошо знаю!.. Я её и достал для капитана. Вот тут её обломил тот чёрный ребёнок на броде рядом с Петровым омутом. Вишь ты, кум, девять раз – и куда меня это привело!.. – закончил Радан, мрачно опустил голову и посмотрел на воду, потом вдруг дёрнул Мато за рукав, шепча: – Смотри, кум, смотри! Вон, вон там!

– Что там, кум? – испуганно спросил Мато.

– Вон там внизу – видишь?.. Видишь, сидит!.. Вон он, вон – чернеется!..

– Да что там?

– Ребёнок, кум, тот самый! Ты разве не видишь?.. Ну, погоди!.. – выкрикнул Радан и со страшной руганью – Мато задрожал от ужаса – схватил сахарную голову и со всей силы швырнул её в воду. Под мостом раздался плеск, а он как-то неестественно рассмеялся: «Ха, ха-ха! Ушёл, кум, смотри, ушёл!..»

У Мато волосы дыбом встали.

– Пойдём, кум, домой! Идём, я тебя провожу!.. – позвал его Мато, и они пошли.

Прощаясь у ворот, Радан вздохнул и ещё раз повторил: «Девять раз, кум, это не шутки!»

– Эх, Радан, Радан! – прошептал Мато, повернулся и пошёл наверх к своему дому…

* * *

Если вдруг приуныл, выдалось плохое настроение, так ты просто зайди – особенно если зимой и в лютую метель – в кафану[57] «У петуха». Это первое средство, надёжное. В театр не ходи, этак можно потом всю ночь плеваться и только сильней расстроиться. Ты лучше зайди в кафану «У петуха». Тут тебе и театр, и комедия! Кто ни войдёт, кажется, будто готовится сыграть роль в какой-то пьесе – и каждому своя роль…

В кафане «У петуха» собирается весь свет, даже не то что весь свет, а, бывает, приходят из таких отдалённых деревушек, куда Макар телят не гонял. Публика самая разнообразная. Нигде не увидишь похожего носа, глаз, шляпы, платья, лица, одежды, обуви… Ни один здесь не походит на другого!

Так что просто садишься и любуешься.

Один подходит и со всей возможной вежливостью предлагает