Тверской баскак. Том Шестой - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

За зерном, свекольным сахаром и маслом подсолнечника тоже только сюда, в Тверь. Везут это с моих южных земель и с Черниговщины, а со следующего года еще и с Киевского, и с Новгород-Северского княжеств пойдет.

В общем не объехать всего и не перечислить. Я уже и сам не скажу точно, чем где торгуют на ярмарке, но доверенные люди мои приставлены ко всему и следят за порядком строго. Потому как львиная доля товара здесь с моих заводиков и ферм, а еще с двух основных торговых компаний: от Тверского торгового товарищества и от Ост-Индской компании.

Вздрагиваю от надрывного скрипа петель и выхожу в задумчивости. Это открываются ворота кремля. Сани вкатываются под арку Троицких ворот и останавливаются у крыльца Великокняжеского Тверского суда. Здание это новое, построено только в этом году специально для процесса над новгородцами.

Откинув меховой полог, вылезаю из саней и поднимаюсь по ступеням. Завидев меня, стрелки у входа вытягиваются во фрунт, а служка распахивает двери. Быстро поднимаюсь на второй этаж и вхожу в зал заседаний. Народу битком, в основном тверичи и новгородцы. Из подсудимых осталось лишь четырнадцать человек, с остальными уже разобрались. Эти же вожаки ватаги, и все как на подбор дети самых знатных новгородских родов.

Выпорхнули из родного гнезда покуражиться, так сказать, показать силу молодецкую, а оказались здесь — на скамье подсудимых Тверского суда. И светит им всем ни много ни мало: смертная казнь за разбой и покушение на жизнь консула Твери.

Судья молодой, но княжеского рода. Из дальних родственников Рязанских Ингваричей. Окончил мое училище пять лет назад и показал превосходные знания римского права и законов Юстиниана, что преподавал у меня заезжий грек Феодосий. За эти успехи молодой выпускник Василий Локша был назначен судьей Заволжского острога и привлечен к созданию судебника.

Последним созывом Земского собором и Княжой палаты судебник приняли к исполнению во всех городах Союза, а показавший себя с наилучшей стороны молодой судья Локша пошел на повышение и занял кресло в Тверском Великокняжеском суде.

Сейчас он ведет дело и, несмотря на сильнейшее давление со стороны высокородных родственников, не дает спуску новгородским разбойникам.

Вот звенит гонг, и судья поднимается для оглашения приговора. Зачитывается длинный список прегрешений, выносится вердикт: «Виновны». И согласно новому судебнику, оглашается приговор: «Смертная казнь через отделение головы от туловища».

В зале в момент поднимается дикий гвалт. Матери и жены осужденных орут в голос, бояре новгородские клянутся отомстить за кровь сыновей. Кое-где даже дошло до драки с нашими тверскими, но стража уже оттеснила самых буйных, работая древками алебард и не щадя родовитых боярских носов.

Я смотрю сверху на этот накал страстей и испытываю удовлетворение. Нет, я не злорадствую, не настолько я злопамятный, да и, если честно, нет у меня злости на этих парней. Они не хуже и не лучше остальных! Просто время такое! Право сильного наперед всего, а жизнь человеческая гроша не стоит. Я удовлетворен лишь тем, что все идет по плану и новгородский пасьянс раскладывается, как задумано. Ведь объявленный приговор — это лишь инструмент, пусть жестокий, но всего лишь инструмент воздействия на новгородскую верхушку. Услышат? Так консул может и помилование выписать, а нет… Тогда что ж! Времена нынче жестокие.

* * *

Падаю в кресло и с наслаждением вытягиваю ноги. С утра ведь как заведенный: выступаю, выступаю и выступаю! То до посинения спорю с князьями, то прочищаю мозги боярам в думе, то убеждаю депутатов в Соборе. И завтра опять то же самое!

«Господи, дай мне сил! — Мысленно взываю к небесам. — От твоих созданий человеческих у меня скоро башка взорвется!»

Я только что вернулся из здания суда и больше всего мне сейчас хочется тишины и покоя. Прикрываю глаза, и в навалившуюся полудрему тут же врывается крик из приемной.

— Вы куда⁈ — Доносится вопль Прошки. — Нельзя к консулу!

Вслед ему грохочет рев старшего Нездинича.

— Пусти, тля, зашибу!

Сон улетает мгновенно. За Прошку я не волнуюсь, но у моих дверей стоят два алебардщика, и неизвестно еще, кого сейчас зашибут. Во избежание смертоубийства кричу прямо сквозь дверь.

— Пусти их, Прохор! Пусть заходят!

Буквально через мгновение влетают оба Нездинича, и Богдан начинает орать прямо с порога:

— Что же ты вытворяешь, Фрязин⁈ Разе мы так с тобой договаривались⁈

Мы с ними, конечно, давние знакомые, но так вести себя нельзя никому. Ледяным взглядом прерываю рев новгородца и показываю им на кресла.

— Во-первых, сядьте и успокойтесь, пока вы все окончательно не испортили! — В полной тишине жду, когда они оба усядутся, и только после этого продолжаю: — А во-вторых, мы с вами ни о чем не договаривались! Я вас предупреждал, чем все может закончиться, если Новгород будет по-прежнему упорствовать. Вы обещали подумать. Было это, если мне не изменяет память, в июле! Сейчас — январь! Чего вы от меня хотите, коли сами во всем виноваты!

Дело в том, что я просто за уши тащу Новгород в Союз городов, а господа новгородская упирается изо всех сил. И даже сразу не скажешь: «Почему⁈» Ведь условия до сего дня были, прямо скажем, совсем необременительные. Что Господину Великом Новгороду сотню-другую бойцов в общее войско послать да прокормить? Плевое дело! Так ведь нет! Не хотят, упираются, как не в себе! А все потому что спесь новгородская голову кружит, мол, мы люди вольные, сами себе хозяева и никто нам не указ. Этим они простому народу мозги пудрят, а тот и ведется. Я еще летом, как только про ушкуйников услышал, так сразу подумал, как Новгород на это крючок насадить. Так они и то тянули до последнего, а теперь вон орут!

Видя, что на понт меня взять не удалось, младший Нездинич понизил тон.

— Ты же, Фрязин, сам понимаешь, ежели на Твери наших молодцев казнят, то это война! Новгородцы такого не простят!

На такое я могу лишь улыбнуться в душе. Поорать новгородцы горазды, а вот войну против Твери им ныне не потянуть. Никак. Да мне и войско посылать не надо, стоит лишь хлебный поток перекрыть, и к весне уже в Новгороде голод начнется.

И посадник Богдан, и брат его, да и вся господа новгородская это прекрасно знают, оттого и бесятся так!

Награждаю Горяту суровым взглядом.

— Неужто вы напужать меня задумали⁈ Чем⁈ Войной⁈ Да я уже тридцать лет воюю,