Искус - Дарья Промч

на стол, ладонями вниз, и на столе оставались влажные следы, он волновался, он хватался крепко, двумя руками, за кружку с какао, но зубы отбивали предательскую дробь по керамике (сколько потом я вслушивалась в шум всевозможных пирушек, надеясь хоть раз ещё услышать этот звук, и вот совсем недавно ты воссоздала его, Паскаль). Человек улыбался много, слушал жадно, и, хотя он воспринимал мир картинками, а я звуками, в нас не было ничего лишнего, ничего противоборствующего.

Бывает, нам встречаются такие люди, с которыми ничего – возможно, зато невозможно всё. Этот оказался из них. Мы не могли приятельствовать, потому что это было мелко и плоско. Дружить? Чуть лучше. Да намного лучше: глубина, близость, пресловутое доверие – всё. Но дружба оказалась чересчур стерильной для нас обоих, она лишала нас дна, того исподнего дна, за которым обычно что-то есть. Что там ещё? Вражда? Любовь? Первое было бы отличным: не приходилось бы даже встречаться, ведь ненавидеть можно дистанционно, не опираясь на кривые улыбки и длинные рукава посреди лета. Загвоздка: не было повода. А беспочвенная ненависть похожа на семимесячного ребёнка с неразвитыми гениталиями и большим непропорционально развивающимся риском. Кажется, выпадает любовь. Браво, господа. Бинго! Только и тут не обошлось без подвоха. Мы были слишком идеальным совпадением, настолько безупречным союзом, что диссонировали с мироустройством. Природа просто не могла позволить существовать чему-то настолько совершенному. И она не позволила.

Нас тянуло друг к другу ночами. Как вампиров к теплокровным или, чего лучше, сообщников, неизменно возвращавшихся на место преступления. Как всякого грешника влечёт его адов круг. И человек ловил такси и ехал ко мне. Без звонка. По какому-то саднящему чувству, заполнявшему всё пространство под рёбрами, я понимала, что настало время встречать. Мы сталкивались в прихожей и часто оставались там же, неловко срывали друг с друга одежду, жадно целовались, как подростки, сливались, наконец, в единое целое, и всё – с закрытыми глазами, будто стыд хлынул бы из них неугомонным потоком, позволь мы себе приоткрыть их. И эта чёрная тоска, обволакивающая нас после каждого соития, как неотъемлемая часть процесса, как обязательный соглядатай. Я и сейчас не до конца могу отделить удовольствие, приносимое близостью, от странных побочных эффектов, следующих за ней.

Закончив, мы разбредались по разным комнатам одеваться, попутно я заваривала чай, брала пледы, и мы спускались во двор. Там пробовали говорить, сидя на земле, остывающей после знойного дня, но эти попытки неизменно заканчивались провалом. Человек морщился от моих утверждений и сигарет, я – от его постулатов и общих планов, которые он пытался мне навязать. Нам всё время не удавалось сказать друг другу что-то важное, слова сыпались – песок сквозь пальцы. Слова распадались на невнятные мычащие слоги – как от резкого движения рвутся бусы, и гранатовые капли падают на мостовую. И потому нам следовало говорить, как немым, на языке нерасторопных пальцев, искажённых, обманчиво насмешливых лиц.

Люди проходят мимо. Как поезда со сломанными стоп-кранами. Люди проходят мимо, обозначаясь сезоном или номером недели, получают свои кодовые имена в честь общих смешных воспоминаний или выдающихся оргазмов. На опознании едва отличишь одного от другого – память избавляется от лишнего, оставляя малозначащие фрагменты. И вроде в этом нет ничего от жестокости, но кажется, что в течение партии тебя надули неоднократно. Игра вроде той, что забавляет зевак на воскресных блошиных рынках: ловкачи так умело меняют, путают стаканчики, что рискнувшему никогда не найти в них шарика. Чёрное и белое. А в глазах сплошная рябь.

Совсем скоро человек начал грустнеть со мной, его ледяные, почти белые, глаза могли бы украсить любую куклу, томящуюся на витрине огромного супермаркета в ожидании чьего-либо внимания. И всё-таки меня продолжал заботить вопрос, куда применить человека, так не похожего на обычных людей: журавли прекрасны на фоне неба, но в клетке проще держать синицу. Я тосковала по нему, когда он уходил, искала его во всех прохожих всех одинаковых городов, что мне доводилось посетить, видела во снах, томилась в разлуке, радовалась встречам. И чем больше диковинных ощущений испытывала, тем больше боялась того, кому удалось завладеть не только моим телом, но и сердцем. Как-то после очередного животного соития, ещё не одевшись, я поделилась своими смутными, расплывчатыми страхами, поделилась на том птичьем, едва понятном языке, что мы завели меж собой. Человек слушал сосредоточенно и со всей серьёзностью. Я спросила, что он думает со всем этим делать. Он сделал мне предложение. Я попросила его больше не приезжать. Так мы перестали встречаться, но не видеться.

Человек начал приходить на мои концерты, чего никогда до этого не делал, в клубах он предпочитал усесться за стойкой, подальше от сцены, и там надраться, в залах побольше выбирал балкон. Мне неотступно казалось, что он не слушает меня, не видит – просто довольствуется нахождением в одном со мной пространстве. А потому мне чудилось, что приходит он не ко мне, а за мной, как за багетом в булочную. То, что эти свои загадочные явления он всегда и рьяно отрицал, только усиливало моё любопытство. А человек тем временем становился мельче и мельче. Не то чтобы неизменный синий свитер был велик ему с каждым приходом всё больше, нет. Но что-то неизбежно уходило, исчезало, будто человек пристрастился к ежедневному кровопусканию. Уходило что-то важное, такое, что его исчезновение было практически невозможно скрыть.

А человек и не пытался. Нам было по-прежнему тяжело говорить, но стимул для разговоров побледнел, стёрся. Вскоре мы и вовсе перестали разговаривать, хотя частенько встречались, ибо ходили, как правило, одними дорогами. Здоровались сквозь зубы; теперь уже я много улыбалась, глядя на мелкого обычного человека, хотя эти встречи омрачало чувство вины, посещающее меня нахально и неожиданно. Я представлялась себе большим белым ластиком, постиравшим картинки в альбоме со спелыми толстыми листами. Однако бумага сохранила все следы моих прикосновений. Человека я находила на празднествах общих друзей в компании сомнительных типов, человек пил теперь только то, что горит, обсуждал – сплошь немыслимое. Мне было отвратительно то, что человек делал с собой, где-то там я впервые пожелала ему смерти.

Человек был обнаружен на скачках, человек ставил на вороных молодых жеребцов, которым мешало глухое невезение. У человека в руках с недавних пор всегда оказывался чёрный фотоаппарат с огромным вычурным объективом. Мне казалось, что объектив был нужен исключительно для того, чтобы обманывать всех, кто знал его раньше. Я так и видела, как, заметив какого-то знакомого, человек утыкался в видоискатель, лишь бы не здороваться.