Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов

13 Мелкая, ничтожная возня и кровавые жертвы на Алтаре Революции

— … мелкая, ничтожная возня, — скрестив на груди тонкие руки, презрительно выплёвывала Нина, бледное лицо которой пошло некрасивыми красными пятнами. Я смотрел на неё и думал…

… когда же у нас всё пошло не так? Наперекосяк? Наверное, с отъезда Любы…

— … в то время, когда люди живут ради страны, ради Революции, ради будущего всего русского народа, ты…

— Интендант! — выплюнула она и судорожно стиснула челюсти, от чего на лице, под тонкой кожей, проступили некрасивые желваки.

— Мне… мне стыдно говорить, чем ты занимаешься! — выпалила сестра, и на её глазах выступили слёзы, — Я почти начала гордиться тобой, когда ты вошёл в Совет, но…

— Пирожник… — прорыдала она, закрыв глаза руками и вздрагивая всем телом, — как это низко!

— В то время… — всхлипнула Нина, — когда люди заняты делом, ты… пирожник! Товарищ Сухарь! Галет! Боже… как низко ты пал!

— Скажи… ну скажи мне, что ты делаешь это ради нас, ради меня! — презрительно выплюнула она, горделиво вздёрнув подбородок, — Все эти… махинации! Ты не Пыжов! Ты… ты Пирожник!

— Был у нас в полку интендант, — внезапно и очень не ко времени влез выползший из комнаты дражайший родитель и замер, шевеля губами, — да-с! Такой, знаете ли, пройдоха! Пока люди воевали с османами, он состояньице себе сколотил, так вот!

Папенька, не обращая более на происходящее вокруг никакого внимания, погрузился в рассказ о своей героической и фантастической молодости, нещадно разбавляя дешёвые, едва ли не простонародные книги «с приключениями» собственной потрёпанной фантазией. В обычное время Нина только фыркает и закатывает глаза на его выдумки, но здесь и сейчас, что называется, совпало…

— Вот! — выкрикнула она, вздёрнув подбородок, — Даже отец…

Не договорив, сестра убежала в спальню и громко захлопнула за собой дверь так, что с потолка осыпалась побелка и таракан.

— Да што же это такое, прости Господи… — мелко закрестилась выглянувшая из кухни Глафира.

— Вот так и живём, — пытаюсь улыбнуться служанке, но очевидно, выходит плохо, так что она только охнула, прижала фартук к лицу и заплакала. А я…

… оделся, рассовал по карманам оружие и ценности, да и вышел прочь. В доме я оставаться более не хочу, и лучше вот так, в стылую ноябрьскую ночь, чем стоять и слушать подобное…

— Алексей Юрьевич! — заполошенно выскочила из квартиры Глафира, накинувшая на себя душегрейку на собачьем меху, — Вы…

— За вещами пришлю потом, — перебиваю её и снова делаю попытку улыбнуться, — Не переживай! Оплачивать квартиру и давать деньги на хозяйство я буду по-прежнему. — Да што же это такое… — беспомощно сказала служанка, опуская руки. Не слушая более ничего, я развернулся и быстрым шагом направился прочь, идя куда глаза глядят.

Не сразу… сильно не сразу сообразил, что кроме как в Университет, идти мне, собственно, и некуда!

— Всё к тому шло, — шагая под тусклым светом фонарей и оскальзываясь иногда на покрывающейся ледком сырой брусчатке, попытался я утешить себя нехитрыми рассуждениями, но вышло плохо. Да собственно, никак!

С Ниной у нас всегда были натянутые отношения, и только Люба как-то сглаживала углы. Младшая сестра прямолинейна, бескомпромиссна и не желает признавать ошибок и неправоты, даже если это идёт ей во вред.

Отъезд Любы наложился, по-видимому, на пик подросткового протеста у Нины, и вышло так, как вышло! Доказывать, что договор с булочной Филиппова пошёл во благо Университету, бессмысленно. Сейчас сестра не слышит никого, кроме себя и неких моральных авторитетов, совершенно мне неизвестных.

Кто уж там… Бог весть! У отца нынче никакого авторитета, да и был ли он? Люба уехала, а я… Да собственно, для Нины я никогда и не был значимой фигурой, а после окончания гимназии экстернатом я получил кое-какие права, а заодно и возможность вести дела с той же Сухаревкой с несколько большим размахом, чем и не преминул заняться.

Сюда же наложилась подготовка к свадьбе, соревнования и милейший Лев Ильич со всеми последующими событиями. Потом учёба в Университете, злосчастное ранение, суды, судорожные попытки учиться и вести бизнес, несмотря ни на что, Студенческий Совет и…

… сестру я упустил, это надо признать. Время, когда нужно было быть рядом и занять (ну хотя бы попытаться!) место Любы возле неё, я упустил. Не по своей вине… но какая теперь разница!

Внутри колыхнулось что-то тёмное, недоброе, и впервые за долгое время моя синтетическая личность сделала попытку разделиться, что было весьма… странно. Я-старший вынес предложение сбагрить Нину в Севастополь, пока она не пошла окончательно вразнос. Я-младший вскинулся на дыбки и напомнил самому себе, что впереди Февраль, и чёрт его знает, что будет в это время твориться в Севастополе!

Память осторожно подсказала мне, что никаких ужасов (в отличие от Кронштадта и Гельсингфорса) в Севастополе не было, но… Не было ли их «вообще» или не было «по сравнению», я сказать не могу.

— А с другой стороны, — вслух сказал я, пиная попавшийся под ноги камушек, разлетевшийся на куски и оказавшийся мёрзлым конским навозом, — в Москве она и вовсе чёрт знает во что ввязаться может! Не то левая эсерка, не то чёрт знает что, но точно — с прибабахом!

Народу на улицах, по случаю комендантского часа, попадается всего ничего, хотя время сейчас не такое уж и позднее. Раньше… я усмехнулся своим мыслям о былых временах, присущих скорее старику, и на всякий случай проверил удостоверение, дающее мне право в том числе и на игнорирование комендантского часа.

Настроение ни к чёрту! Настолько ни к чёрту, что когда путь преградили некие неявные, но очевидно криминальные фигуры, а сзади послышались торопливые шаги и запалённое табачное дыханье, я ничуть не расстроился…

Резко уйдя в сторону, я развернулся полубоком и увидел, как подбегающий тощий, долговязый парень в телогрейке и натянутой на уши фуражке, сделал зачем-то длинный замах дубинкой, и я машинально увернулся с траектории, хотя до него было метра два.

— Да успокойся, парень! Хе-хе… — насквозь фальшивым голосом сказал мне стоящий спереди коренастый, скуластый крепыш с лицом грубой, почти неандертальской лепки, — Это ён с перепугу! Ты так дёрнулся, что Прошка тибе за мазурика принял!

Крепыш быстро говорил какую-то ерунду, растягивая губы в резиной улыбке, но глаза его, различимые в свете фонарей и тускло мерцающих окон, оставались немигающими глазами рептилии перед атакой. Рука его тем временем нащупывала в кармане шинели какой-то угловатый предмет, и ждать я больше не стал.

Рывком ухожу вправо, в противоход руке с револьвером в кармане шинели, и хлопаю себя