Книга волшебных историй (сборник) - Ирина Ясина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот оно и названо – имя. А теперь – осторожней…на пианиссимо: не вспугни, не зажми ее, не взвинти ее страхи…
Леон выждал пару мгновений…
– А разве и Гюнтер был с вами в Иерусалиме? – спросил мягко, незаинтересованно.
– Да, у него там были какие-то дела, что ли, встречи…
– …и жил в той же гостинице, что и Фридрих?
– Нет. Откуда-то приехал… Может, с побережья? Был очень легко для Иерусалима одет, и почти без вещей, и на другой день исчез, а значит, я думаю…
А значит, наблюдательная моя умница… значит, приехал не из-за границы и ошивался где-то у нас под носом. Где же? в какой личине? по каким документам? И уехал – в тот день, когда был убит Адиль, мой лучший «джо», мой антиквар, мой друг…
Быстро вытянув из ящика письменного стола свой ноутбук, Леон молча открыл и включил его… Отыскал фотографию с лавкой Адиля, щелкнул по «мышке», увеличивая кадр… Вот он, антиквар, с хитринкой посматривает на того, чьего лица мы не видим… С самого начала Леона беспокоило именно это: Адиль демонстрировал монеты Веспасиана Фридриху… но смотрел-то вовсе не на Фридриха, а на того человека, что стоит к нам спиной (такой тревожаще знакомой спиной!), досадно заслоняя часть кадра, так что Айя, со своим художественным чутьем, вполне справедливо отсекла ненужный сор, в конечном варианте оставив только выразительные руки старика-антиквара.
– Подойди сюда, цуцик, – тихо позвал он и удивился: откуда у него вырвалось это «цуцик»? Откуда мгновенный спазм в горле, будто она маленькая и беззащитная, так что хочется обеими растопыренными руками от всего ее оградить? Значит ли это, что Иммануэлю тоже хотелось оградить тщедушного пацана – «свистульку с серебряным горлышком» – как иногда он называл Леона? – Слышь, цуцик? Иди-ка сюда!
Когда подошла, привлек ее к себе на колено, обнял за талию и навел «мышку» на кряжистую спину, крепкую шею и плосковатый затылок неизвестного на экране.
Силуэт очертил:
– Это – Гюнтер?
– Ну, да, – спокойно отозвалась она. – Я потому и сняла сзади, пока он не видел. Он же чокнутый, его фотографировать нельзя!.. Однажды расколошматил мою линзу, самый лучший объектив, – клянусь! Выхватил из рук, бросил на пол и раздавил тремя ударами каблука. А когда я кинулась на него, таким неуловимым железным хуком послал меня в угол, я дня два отлеживалась. Большая Берта орала, как паровозный гудок: «свинья!!!» «проклятый выродок!!!», хотя обычно называет его «юнге», «мальчик». Кажется, вообще, в доме только один человек его не боится – старуха. Она вообще ничего не боится. Ну и после того случая я просто съехала от них, тем более, что Елена впадала в ярость при виде моей бритой башки и сменила мою кличку с «казахской шлюхи» на «казахскую хулиганку».
Она помолчала и неохотно добавила:
– Папа считает, что все трое – Фридрих, Гюнтер, а заодно и я, – унаследовали кое-что от Ванильного Деда. Это тот мой прадед-казах. Вот у кого было звериное чутье на опасность. Он в немецком лагере, в комендатуре воровал из мусорной корзины листы использованной копирки и прочитывал в бараке. И когда наткнулся на приказ о ликвидации лагеря, организовал побег. Представь: иностранные буквы, да шиворот-навыворот, да по ночам, в темноте, с черной копирки… Папа говорит, он мог бы стать гениальным разведчиком, а стал настоящим зверем, бабку Марью избивал чуть не до смерти. Но у него были война, контузия, два лагеря… а вот его потомки сами себе ищут и создают «битву и бурю». Так папа говорит…
– А отец… он все знает?
– Конечно! Все-все!
– Господи, как же он живет…
И задумчиво добавил: – Это он потому не выдал мне твоего телефона…
Айя улыбнулась: – Он бы под пыткой меня не выдал. Зато через минуту после твоего отъезда написал мне: «Был Желтухин Первый. Хорошо пел». И твой парижский адрес.
– А… что этот Гюнтер, действительно так на тебя похож?
– Да что ты! – она фыркнула. – Я даже не понимаю, зачем Фридрих это придумал, – может, на новую родню «работал», усилить родственное впечатление. Гюнтер похож на торговца-туркмена, или на турка, хозяина шварменной. Или на пакистанца… В общем, он даже на Фридриха не похож. Видимо, на мать, та была откуда-то с Ближнего Востока. И одевается: нарочито по-простому, «моя-твоя не понимай», и строит из себя такого… гастарбайтера. Посмотришь – в жизни не догадаешься. Если кто случайно видел его в доме, принимали за садовника. Хотя Гюнтер образованный человек, закончил Тегеранский университет, – так Фридрих сказал… У него профессия какая-то необычная – семитские языки, что ли…
– Семитские языки?! – воскликнул Леон.
– …если я правильно помню, – неуверенно проговорила она. – Я в этом не очень… Что-то там… в Африке, да?
Да, детка. В том числе, и в Африке…Такая вот экзотическая группа языков, среди которых, представь, – амхарский, тигринья, новоарамейский, мальтийский… Ну, и арабский. И, между прочим, – иврит.
Леон перевел взгляд на спину и затылок Гюнтера на фотографии. Почему эта спина кажется… слишком свободной, что ли? Ненагруженной…Что, что связано с этой спиною, что перетаскивала она, эта спина, эти плечи в твоей памяти, и почему никак не получается прорвать пелену…?
2
Однако перед Филиппом пришлось раскрыться. Не слишком откровенно, и никакого напряжения – ни в голосе, ни в наших профессиональных планах; все меццо-пиано, все «оживленно»: так и так, моя новая знакомая из Таиланда, погостит у меня недельку-другую… Облегченный отпускной вариант.
Для осторожного ознакомительного ужина он выбрал хорошо знакомый ресторан-брассерию в самом сердце квартала Сен-Жермен.
Ресторан «Вагенэнде» был для Леона своеобразным талисманом: здесь они с Филиппом раза три проводили на редкость удачные деловые обеды и ужины с людьми, от которых так зависит «наш оперный бизнес». Здесь и кухня была отменная, но прежде, едва переступишь порог – покорял интерьер: изысканный «модерн», никакой проклятой современности. Благодаря опоясывающим стены и оплетенным лианами красного дерева в стиле «nouille» («лапша») зеркалам, весь просторный зал пребывал как бы в плавном кружении: арабески, овалы, вензеля; витражи и скульптуры из фарфора, благородные бронзовые люстры и овальный потолочный плафон работы Пивена (неброские, но удивительно чистые тона) – все это сливалось в праздничный аккорд, сдержанный и светлый… В начале прошлого века тут крутились в запарке официанты сети ресторанов быстрой кухни «Бульоны»; потом дело было перепродано и попало в руки семьи Вагенэнде, которая на протяжении чуть ли не всего двадцатого века самоотверженно оберегала изысканный интерьер от веяний эпохи. Правда, в шестидесятых здесь чуть не разразилась катастрофа: некие деловые люди пытались выкупить ресторан под супермаркет. Тогда на защиту основ поднялась парижская элита, всё благородные едоки: генерал Де Голль, Андре Мальро… надо ж было где-то по-человечески ужинать! Короче, ресторан отстояли…
Публика бывала здесь разношерстная, не чопорная, и атмосфера всегда оставалась уютно домашней. А официанты – что редкость в Париже в наши дни – приятно удивляли учтивостью и расторопностью.
Меню мероприятия соответствовало стилю задуманной Леоном ознакомительной встречи: ничего торжественного, не помолвка же это; очередная пассия, милая таиландская гостья… Никаких фейерверков, но – плотный ужин по полной программе, то есть триста, как говорила Стеша, «целковиков» (местных целковиков, разумеется), «отдай не греши». Филипп явился, когда они уже сидели за столом и читали карту вин. Он был великолепен, благоухал, и хотя заявил, что еле приполз после трудного дня, его аккуратно зачесанные височки и ухоженная эспаньолка с неизменным белоснежным клинышком по центру, точно этот кот ел сейчас сметану и с ложки стекло на бороду… наводили мысль о том, что по пути в ресторан Филипп все-таки заглянул в парикмахерскую.
Высокие стороны общались на английском. И первым (спасительным) этапом встречи стала оживленная инспекция книжки меню. (Филипп: «ни одной книги не читал с большим увлечением! Я голоден, как волк, так что приготовь толстый кошелек, мой милый…»). Наконец, выбрали: на закуску – утиный печеночный паштет, к нему по бокалу белого полусладкого «Монбазийяк».
Для Айи Леон заказал Quenelles de brochet, кнедлики из щуки, зато себе и Филиппу, зная мясные предпочтения своего друга, взял коронное местное блюдо: Tête de veau, телячью голову, под которую хорошо идет красное «Жеврэ-Шамбертэн» – льстивый подхалимаж, легкий кивок в сторону любимой Филиппом Бургундии…
Вообще, Леон был осторожен, как никогда, предупредителен «на обе стороны», галантен, в шутках на редкость беззуб, боялся сказать лишнее слово, так и сверкая своими антрацитовыми глазами то на того, то на другую, подхватывая нить разговора, торопливо смягчая ершистые реплики Айи, старательно подбрасывая натужные нейтральные темы, вроде разговоров об искусстве фотографии и красотах Таиланда… Искренне полагал, что свою партию в спектакле «очередная любовная гастроль» исполняет легко и естественно.